Химмельстранд

Да, да. Время покажет, что все это значит, а пока... как давно это было, очень и очень давно... и как приятно ощущать эти мягкие, горячие толчки, этот скользящий жар в промежности, слышать все учащающееся дыхание. Она обхватила руками его спину и широко раскрытыми глазами смотрела на его лицо. Джимми Стюарт. Голубые глаза, голубое небо.

Но через несколько секунд — стоп. Будто замок щелкнул, и дверь захлопнулась. Она мечтала не об этом.

Майвор никогда не была особенно сексуальной. Может быть, она и наивная дура, но ее картина романтической любви совсем иная. Как в журнале «Аллерс»: влюбленные обнимаются, он нежно ее целует — и точка. Точка, точка, точка. Самое большее — изящная метафора, что-нибудь вроде «истомленные жаждой, они припали к роднику наслаждения».

А то, чем они занимаются с Джеймсом Стюартом, совсем не метафора. Физическая работа, одышка, пот... и ее бледные вялые телеса. Как сказал Дональд — прокисшая квашня. Жир безобразно трясется. Она попыталась вывернуться, но Джимми прижал ее к траве и продолжал свое дело. Теперь она ничего не чувствовала, кроме грубых толчков, и больше всего ей хотелось плакать.

Наконец Джимми кончил и оставил ее в покое. Встал и ушел, оставив ее лежать на траве, как раздавленную жабу. Боже, как я безобразна... Майвор, совершенно голая, встала на четвереньки и поползла собирать свою одежду, чувствуя себя самой уродливой женщиной в мире. И ради этого она лишилась всего...

Она, сжав зубы, оделась и пустилась догонять Джимми — тот успел пройти не меньше пары сотен метров. Только сейчас она заметила черную полоску над горизонтом. Оглянулась — кемпер маячит далеко позади. Туда она не вернется ни за что.

— Ох, — сказала Майвор, пощупала ноющую промежность и сморщилась: — Ох, какой стыд.

Ты этого хочешь, Майвор?

Нет, это не его голос. Это не голос Джеймса Стюарта. Невинная, скрашивающая жизнь фантазия потеряла невинность, а вместе с невинностью и смысл. Ей хочется плакать, но даже слез не осталось.

Что ты хочешь?

Но это и не голос Бога. Бог никогда не говорит с ней так ясно и четко. Это ее собственный голос. Она разговаривает сама с собой в этом пустом поле, где для нее ничего не осталось. Ни надежды, ни будущего, ни прошлого.

Что ты хочешь?

Может быть, она и знает, что хочет. А может быть, и нет. Но остается только одно. Она пригладила брючный костюм, потуже застегнула сандалии и пошла за Джеймсом Стюартом.

Туда, к растущему мраку над горизонтом.

***

На этот раз Петер гнал. Он знал, куда едет, и даже если бы не знал направление, все равно бы нашел. Зов крови. И по мере того, как росла поначалу еле заметная черная полоса над горизонтом, в нем росло чувство пустоты. Он совершенно пуст. Если пустота может быть совершенной, это как раз то, что с ним происходит. У него отняли все, а то, что не отняли, он оставлял без всякого сожаления. В этом есть покой. Он спокоен. Петер отчасти понимал Изабеллу.

Исчезнуть. Раствориться. Избежать.

Не так просто отказаться от воли к жизни. В обычных обстоятельствах это почти невозможно. Но здесь-то ни о каких «обычных обстоятельствах» и речи быть не может. К тому же этот мрак не просто манил его, он засасывал. Теперь, чтобы увидеть голубое небо, надо нагнуться к лобовому стеклу и посмотреть вверх.

В нем нарастала странная легкость, будто наконец-то удалось сбросить с плеч тяжелую ношу.

До стены осталось метров сто. Он включил радио. Пара секунд молчания, после чего Ян Спарринг начал композицию Петера Химмельстранда:

Жизнь всегда баловала меня,

Подумайте сами, как я богат,

Не могу припомнить, чего у меня нет...

Петер перевел рычаг в режим парковки, открыл дверцу и вышел из машины. Мотор продолжал работать. Окинул взглядом стену тьмы, занимающую полнеба.

А если и были мелкие горести,

То я их не замечал,

Как не замечают тени облаков,

Когда светит солнце...

Он сделал несколько шагов. Трава под ногами выглядела как темная масса. Петер сначала решил, что это прихоть освещения, но быстро понял, что освещение ни при чем — глаза застилали слезы.

Он знает, что это за песня...

Кто-то любит меня там, в небесах,

Иначе бы не одарил так щедро.

Его начала бить дрожь. Он попытался вытереть лицо, но из этого ничего не вышло — слезы лились ручьем.

И так, плача, он сделал последний шаг — и погрузился в сплошную тьму.

Почему именно меня?

Как мало мы понимаем...

Голос Яна Спарринга продолжал звучать в ушах, хотя радио умолкло, как только он переступил границу мрака. Ну что ж... свет погасшей лампы тоже на какой-то миг задерживается на сетчатке.

Потом наступила тишина. Плотная, компактная тишина. Он прислушался, но ничего не услышал, кроме собственного дыхания. Петер щелкнул пальцами, потом хлопнул в ладоши. Звук ушел в никуда, ни от чего не отразившись.

Пустота.