Хиппи в СССР 1983-1988. Мои похождения и были

Впрочем, фарцовка каралась довольно строго. Иметь заграничные вещи, валюту, «Мальборо» и «Кэмел», журналы и книги, изданные за рубежом, западный алкоголь, музыкальную аппаратуру – магнитофоны и проигрыватели, диски, а также контактировать с иностранцами и знать, как выглядит валюта в кошельке, имели привилегию только сами коммуняки и их приближенные. Они щеголяли в замшевых пиджаках, кожаных пальто, дубленках, с чемоданчиками-дипломатами, в норковых шапках и заграничной обуви, а их дети – в фирменных джинсах и прочей молодежной современной одежде. Обычному человеку, даже имевшему деньги, все эти товары были недоступны: в открытой продаже их не было. Все, в том числе машины и мебель, продавалось с заднего крыльца и составляло так называемый дефицит, который можно было достать (а не просто купить!) только по блату или, если человек имел номенклатурный статус, в спецраспределителях, куда пускали по пропускам. Там тебе и финская салями, и джинсы «Левис», и сигареты «Кэмел» и «Мальборо» (не говоря уж о «Данхилл», о которых тогда никто не слышал), и магнитофон «Сони», причем все это по очень демпинговым ценам, именно по официальному курсу…

Работой в забое денег можно было заработать больше, чем на профессорской кафедре, которая привилегий не давала в обществе диктатуры пролетариата. Царили, как всегда в России, сплошное вранье, лицемерие и глупость. Это нас приводило сначала к унынию, потом к активному протесту. Кто-то видел отдушину в футбольном болении, кто-то в походах «за туманом и за запахом тайги», кто-то в роке (безобидные битломаны, например, или металлисты в коже и шипах) и диско-музыке (нью-вейв, нью-эдж, брейк-данс), без дальнейшего продвижения разумом и духом в антисоветскость. Были, правда, анархические панки, но их было даже гораздо меньше, чем нас. Еще были увлеченные буддизмом – индуизмом – йогой и прочим отлетанием в мировой космос, но те не составляли сообщества, а были разобщенными духовидцами-одиночками, социально нейтральными. А мы были самой идейно выдержанной и непримиримой почти организацией без организаторов. Этакой Системой бессистемной. При всем видимом невооруженным взглядом облике идейного врага, комсюки никак не могли ни сломить хиппарей (на крайние меры власти тогда уже не шли), ни понять и задушить в корне причины возникновения новых и новых поколений волосатиков. То, что и комсомольцы, и партийные, и чекисты жизни свои клали не за коммунизм, а за материальные блага и поездки за границу, особенно в Европу и США (якобы самые ненавистные), за возможность иметь джинсы и прочие шмотки, диски рок-музыки, как раньше джаза (а сами твердили прилюдно: «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст»), западные журналы, особенно мод и рассыльной торговли, а также валюту (обменивавшуюся внутри страны на так называемые чеки Внешпосылторга, на которые уже покупались товары в валютных «Березках») и даже жвачку, было очевидно… На тот момент идейных коммунистов не осталось, и даже их твердокаменные кретины постоянно кивали на успехи Запада, который и секунды не думал о том, чтобы с совком соревноваться, а жил сам по себе припеваючи. Одним словом, как сказал Станислав Лем, «одна имитация»…

У меня был случай, который меня в этом убедил окончательно. В девятом или десятом классе мы с Аркадием Нозиком ездили играть в игру «Монополия» (которую, естественно, в СССР знали только единицы) к другу Аркадия Мите на улицу Бутлерова. Он был сыном известного диссидента Валентина Турчина, профессора математики и информатики, создателя какого-то прорывного языка программирования и научного руководителя огромного НИИ. Директором этого ЦНИПИАССа[20] был туповатый партиец, отец нашей одноклассницы Елены Гусаковой, в послешкольное время расцветшей красавицей на папиных хлебах. Папа окончил строительный техникум. Но это, несмотря на характеристику системы, к моему рассказу не относится. Валентин Турчин выступил в защиту академика Сахарова, и его выгнали, как антисоветчика, с работы. Институт с тысячью программистов встал за неимением основного мыслителя (мы были в этом институте на практике и многое услышали), а этого мыслителя не брали на работу даже в дворники, хотя объявления о нужности этой профессии висели на каждой доске объявлений и даже на каждом столбе. Так вот, к нему для интервью домой (а куда еще? других мест для спокойной беседы без чужих ушей в СССР не было) приезжали иностранные журналисты и в благодарность за эти интервью, которые им хорошо оплачивали их издания, и зная нужду профессора, приносили ему в подарок одежду, журналы, книги (они считались в СССР самыми ценными), диски для его сыновей и какие-то незначительные сувениры. Денег, по-моему, он от них не получал, а вот одежду, те же джинсы, вместо того чтобы их носить, его сыновья продавали, и на эти деньги семья выживала до их отъезда в Штаты, где их умам нашлось достойное применение.