Хиросима

18 августа, через двенадцать дней после взрыва бомбы, отец Кляйнзорге с чемоданом из папье-маше в руках отправился пешком из дома иезуитов в Хиросиму. Он уже считал этот чемодан, в котором хранились все его ценные вещи, чем-то вроде талисмана, потому что после взрыва отец Кляйнзорге нашел его в комнате стоящим ручкой вверх, хотя письменный стол, под которым он лежал до этого, разлетелся в щепки. Теперь чемодан потребовался ему, чтобы отнести иены, принадлежащие Обществу Иисуса, в хиросимский филиал Yokohama Specie Bank [19], который вновь заработал в полуразрушенном здании. В целом отец Кляйнзорге в то утро чувствовал себя неплохо. Правда, небольшие раны не зажили за три-четыре дня, как обещал настоятель, но отец Кляйнзорге хорошо отдохнул за неделю и решил, что снова готов к тяжелой работе. К этому времени он уже привык к ужасным картинам, сопровождавшим его по дороге в город: большое рисовое поле рядом с домом иезуитов иссекли коричневые полосы; здания на окраине уцелели, но у них были выбиты окна и сорвана черепица; затем совершенно неожиданно начинался выжженный квадрат площадью в несколько километров, похожий на красно-коричневый шрам, — здесь почти все было разрушено и сожжено; далее рядами следовали разрушенные кварталы, кое-где можно было увидеть таблички, установленные на кучах золы и черепицы («Сестра, где ты?» или «Мы в порядке, живем в Тойосаке»); вокруг стояли голые деревья и покосившиеся телефонные столбы; немногочисленные уцелевшие здания выглядели выпотрошенными и лишь подчеркивали горизонтальность всего остального (купол Музея науки и промышленности, словно после вскрытия, ободран до стального каркаса; башня современного здания торговой палаты столь же холодная и неприступная, как и прежде; огромная замаскированная от авианалетов городская ратуша; ряд непрезентабельно выглядящих банков, карикатурно перекликающихся с осыпавшейся экономикой); улицы были заполнены жутким остановившимся потоком транспорта: сотни смятых велосипедов, остовы трамваев и автомобилей — все замерло на полпути. Всю дорогу отца Кляйнзорге терзала мысль, что все эти разрушения в одно мгновение принесла единственная бомба. К тому времени, как он добрался до центра города, стало очень жарко. Он зашел в нужный банк, где служащие работали на первом этаже за временной деревянной стойкой, положил деньги на счет, прошел мимо здания миссии, чтобы еще раз взглянуть на руины, а затем направился обратно в дом иезуитов. Примерно на полпути он начал испытывать странные ощущения. Пустой чемодан-талисман вдруг показался ужасно тяжелым. У отца Кляйнзорге подкосились ноги. Он чувствовал мучительную усталость. Собрав последние остатки душевных сил, он кое-как сумел добраться до дома иезуитов. Ему показалось, что нет смысла рассказывать об этом приступе. Но через пару дней во время мессы его вновь одолела слабость, и даже с третьей попытки не получилось довести службу до конца, а на следующее утро настоятель, который ежедневно осматривал легкие, но незаживающие раны отца Кляйнзорге, удивленно спросил: «Что вы с ними сделали?» Они вдруг стали шире, распухли и воспалились.

Утром 20 августа госпожа Накамура одевалась в доме свояченицы в Кабе, неподалеку от Нагацуки. У нее не было ни порезов, ни ожогов, но ее тошнило всю неделю, которую она с детьми провела с отцом Кляйнзорге и другими в доме иезуитов. Она принялась поправлять прическу и заметила, что после первого же движения на гребне остался целый клок волос; во второй раз произошло то же самое, и она сразу перестала причесываться. В течение следующих трех-четырех дней волосы продолжали выпадать сами по себе, пока она практически не облысела. Госпожа Накамура перестала выходить из дома, по сути, спрятавшись от людей. 26 августа они с младшей дочерью Миёко проснулись настолько слабыми, что не смогли встать. Сын и вторая дочь, делившиеся с матерью всеми ощущениями во время катастрофы и после нее, чувствовали себя нормально.

Примерно в то же время господин Танимото, который потерял счет дням, усердно обустраивая домашний алтарь в арендованном у друга полуразрушенном доме на окраине города, в Усиде, внезапно почувствовал общую слабость, усталость и жар и прилег на постель.

Эти четверо еще не осознавали, что у них странный своенравный недуг — позже его назовут лучевой болезнью.

Госпожа Сасаки испытывала ровную и постоянную боль, лежа в школе, носящей имя богини милосердия Каннон, города Хацукаити, в четырех остановках электрички от Хиросимы. Внутреннее заражение все еще не давало врачам нормально работать со сложным переломом левой ноги. Молодой человек из той же больницы, кажется, проявлял к ней симпатию — хоть она и была целиком поглощена страданиями, — а может, просто жалел ее. Он одолжил ей томик Мопассана на японском, и она попыталась читать, но не могла удерживать внимание дольше четырех-пяти минут.