– Зачем же вы здесь? – пересиливая свою обиду, спросил Манеора. «Дразнить меня молодостью и красотой? Оживить болезненные позывы, успокоившиеся в моей душе много лет назад?» – хотелось продолжить ему, теперь совершенно бледному и нездоровому.
– Чтобы вызволить вас отсюда, конечно. Смертный приговор… меня не устроит. Я сделаю все, чтобы вы оказались на свободе, – прошептала женщина, потупив свои неприлично большие глаза.
«И я буду очень осторожной, – мысленно закончила она. – Я так боюсь ошибиться, когда цена не только моя».
Визит этой женщины был вызовом, брошенной в лицо Арденкранцу перчаткой… и одновременно спасительной рукой, протянутой в час беды.
Руки гостьи были беспокойны: они перебирали платок, они так хотели прикоснуться к бывшему возлюбленному. Но любые прикосновения были запрещены.
– Я не могу использовать свои… таланты, чтобы вызволить вас, – с горечью призналась женщина. – Я даже еле скрыла их наличие, чтобы пройти сюда. Так странно уметь многое и при этом… не уметь ничего. Но запомните: вы все еще дороги мне! Вы будете мне дороги всегда.
Арденкранц чувствовал по отношению к ней то же самое. Он был влюблен в нее большую часть своей жизни.
– Вы ведь останетесь со мной, когда я буду на свободе? – с надеждой спросил доктор: он не сомневался в том, что у этой женщины все получится.
Но что могла ему ответить возлюбленная? Что упадок был неизбежен и, чтобы построить одно, часто надо разрушить другое? Что, не сгорев, невозможно и воскреснуть? Что разрушение – это великая способность, и уничтожение препятствий – только одна, незначительная ее сторона? Что некогда любимый ею доктор и сам однажды оказался препятствием?
– Поймите, тогда у меня не было почти ничего… Но отринув последнее, что у меня было, – вас, – я получила то, что имею. Да, я получила все, – наконец сказала она, и слова давались ей так тяжело, будто она вырывала их из собственной кожи. – Но есть обстоятельства, что выше наших желаний.
Дыхание Арденкранца стало предательски тяжелым. Может, это все иллюзия, думал Манеора, и его проверяют на прочность? Не будь на нем наручников, не будь полицейского, с интересом наблюдающего за ними, он перевернул бы этот стол и сбил бы кулаки об стену в кровь. От боли, от собственного бессилия. Ведь перед этой женщиной он был совершенно беззащитен.
– Вы предали меня! – почти плачущим голосом сказал он, и слова застревали у него в горле. – Когда покинули много лет назад! А теперь убиваете снова – своей недосягаемостью, своей холодностью. Думаете, вы спасаете меня теперь? Ничуть: вы обрекаете меня на куда большие страдания.
– Не говорите так! – воскликнула женщина и тут же успокоилась: строгий взор тюремного надсмотрщика осадил ее, заставил кротко опустить взгляд и поджать губы.
«Мне сорок пять лет, – думал доктор, глядя в покрасневшие глаза своей возлюбленной. – Какая может быть любовь, какие бури чувств? Но я снова чувствую себя молодым юнцом…»
– Не могу поверить. Кажется, вы вмиг растворитесь… – прошептал Манеора. – Мой рассудок словно хочет обмануть себя.
«
Надсмотрщик засуетился, заметив, что разговор между Манеорой и его посетительницей прерван, а потому женщина продолжила вслух – достаточно громко для того, чтобы успокоить блюстителя закона:
– Мы оба прекрасно знаем, что ваш рассудок в последнее время был не в порядке. Кто всю жизнь смотрит на умалишенных, и сам может заболеть их недугом.
– Ведь я до сих пор люблю вас, Маро… Я любил вас всю свою жизнь, – вздохнул доктор Манеора, и глаза его наполнились слезами: безумный, он наконец дал волю чувствам.
Ведь теперь, пусть и ненадолго, они снова были вместе.