Хлебушко-батюшка

Прохор поднялся, спустился по меже к петлявшей под косогором дороге; выйдя на убранное поле, остановился — на солнце набежало облачко, легкая тень скользнула по жнивью, в лицо пахнуло прохладой, издали не торопясь приближалась светлая полоса. Он вздохнул свободнее. Тревога в душе еще не прошла, но тут, с глазу на глаз с полем, он стал увереннее. Мысли приходили спокойные, деловитые. И, решая, что делать с полем, он приглушал сосущий холодок тревоги, засевший в душе.

Прохор вспомнил сейчас разговор с Кузьмой, искоса глянул на агрономшу.

— Никакой тут не надо смелости. Просто с умом хозяйствуй, и больше ничего.

Ей вспомнился Сукманов. Поступил бы он так же?

Прохор ехал не спеша, он все думал о чем-то, видно, собирал воедино растекавшиеся мысли. И она тоже задумалась о своем.

Помнится, в первый день в Озерах ходила с Кленовым по току, ездила по полям, а сама каждую минуту была настороже, полнилась ожиданием. Глаза невеселые, в зубах искусанная былинка. Вслушивалась — чудился ей то конский топот, то фырчанье сукмановского «газика», и тогда мускулы у нее на лице напрягались, плечи приподнимались. Топот и фырчанье проносились, и она опускала плечи.

Вечером на квартире, положив руки на колени, повернула голову — на огонь под таганком. Было отчего-то больно. Огонек двоился, прыгал в глазах. Дрогнули губы, она сжала их; встала, вышла на крыльцо. Проулок заволакивало сумерками; темнела дорога; из-за плетней в окошках выглядывали огни; с Актуя тянуло холодом.

Ждала чего-то и на другой день. Старалась не думать о Ерофее. Но что ни делала, как ни старалась забыть, ничего не выходило: Ерофей жил в ней. Она помнила и его голос, твердый и густой, и его улыбку, открытую и приветливую; помнила его руки, крупные и ласковые. Представляла, как он ходит, глядит, говорит. И все спорится в его руках; вокруг него жизнь бьет ключом. Вон опять пишут и говорят о нем. Всюду только и слышно: Сукманов, Сукманов, Сукманов… Возле нее он был тих и покорен, целовал ей руки и волосы, и от прикосновенья его шершавых губ ей становилось горячо. И этот Ерофей никак не выходил из головы. Ей временами хотелось сходить к нему, но верх брала гордость, и все оставалось как было. В такие дни на нее точно что находило — пронзительно глядела на всех. Под шумок горьких думок спрашивала себя: работу, что ли, найти такую, чтобы не одолевали праздные мысли? В иные минуты наблюдала за Кленовым: ходит неторопко, с людьми ровен. Думая, морщит лоб, отвечает не сразу. Светлые глаза внимательны, иногда застенчиво отводит их. Сравнивала его с Ерофеем. Ну, конечно, сравнение было не в пользу Кленова. Но хозяином он оказался неплохим, и где-то под его неброским упрямством чувствовала Надежда Сергеевна мужскую упорную силу.

Над сухой землей летали паутинки. На обочинах, пропыленные, стлались подорожники; сухо дыбились бурьяны. Сбоку желтела низкая стерня. Навстречу пробежала машина, проскрипела бричка.

Прямо от дороги на пологий склон увала взбегали гребни свежей пахоты. Трактор пыхтел изо всех сил, выбираясь из ложбины. Четкие выхлопы все реже. Вот-вот они оборвутся и вся махина осядет назад. Но выхлопы не оборвались. Медленно, неуклюже машина взобралась на горку, перевалила. Мотор заработал ровнее, за лемехами, вздуваясь, подымалась земля, навалом оседала набок.

Надежда Сергеевна сошла с дрожек, глянула на серую лязгавшую громадину, на черное — в кабине — лицо тракториста, присела на корточки, запустила руку в мягкую влажную землю. Вывороченные корневища пахли пресной сыростью.

— Глубина нормальная, — сказала, не глядя на Кленова.

Она словно прятала в себе что-то, пыталась уйти от каких-то мыслей и не могла. Мысли эти были о Ерофее и — впервые — не в его пользу. Оттого и смущалась, оттого и прятала их где-то глубоко в себе.

Кленов ждал ее на дрожках, а Надежде Сергеевне так хотелось побыть одной. Взглядом из-под бровей она скользнула по клеверищу. Неподалеку стояли стога и зароды. С бурьянистой межи дунувший ветерок пригнал перекати-поле. За гонами, за клеверищем пустые поля. Воздух прозрачен, видно далеко… Что-то не так в ее жизни. Чего-то она упустила, недоглядела. Хотелось не то плакать, не то сесть тут на взгорке и сидеть, обхватив колени руками, глядя прямо перед собой на изломанную линию горизонта. Надежда Сергеевна оглянулась на поджидавшего ее председателя, вернулась к дрожкам.

Отправились дальше. Ветер поднял на дороге столбик пыли, покрутил, понес и опустил его над полем. С запада поплыли облака, день нахмурился — вдалеке на оставшемся позади озере потемнела вода. Шурша, запокачивалась полынь. По светлому жнивью побежали тени.

На самом увале — толока, неудобная земля. Прохор спрыгнул с дрожек, напрямик через бурьяны шагнул на голую, точно вытоптанную плешь, где клочкасто, как редкие волосы на облысевшей макушке, росли полынок и жабрей. Походил, глядя на потрескавшуюся от жары корку. Сапоги запылило. Голенища обстрекала полынь.

— Что будем делать с этой землей, агроном?

— Залужать ее надо.