Хлебушко-батюшка

— Найди Игната Николаевича и скажи ему, чтобы пришел на ток.

На току Петрован Бахтин склонился у веялки, ковырял в ней зубилом; из-под грязной рубашки выпирали худые ключицы. Бабы сидели на пшенице, спиной к ветру, концы платков трепало, когда порывами наносило пыль, жмурились, закрывали ладонями глаза; посматривали с тревогой: грозы не было бы. Ерофей мимо баб подлетел к заведующему током:

— Сколько осталось неотсортированной пшеницы? На одну упряжку? Закончите — приступайте к этой, — кивнул на вороха предназначенной для выдачи колхозникам пшеницы. Бахтин поднял удивленные глаза. Но взгляд председателя был тверд и жёсток. — К вечеру привезут остатки с поля. Будем работать и ночью. — Завидя бегущего к току на рысях Игната Николаевича, приказал: — Организуешь с ним ночную смену.

Бабы за веялкой склонили друг к другу головы:

— Слышали, будем сортировать сами для себя.

— Председатель распорядился.

— А как же, бабоньки, нынче чтоб и на выдачу зернцо было чистое.

Ерофей, краснея, выбежал из-под навеса к Игнату Николаевичу, заговорил с ним запальчиво. Сбивчиво глотал слова и оттого еще больше сердился. Игнат Николаевич часто-часто заморгал глазами, слушал, оторопев: для него непонятен был гнев председателя. Оставив его, Ерофей убежал на другой конец тока — председателев шумоватый басок загремел и оттуда. Никто этому не удивился: знали, что Ерофей не привык спускать никому. Бабы встали у веялок, отдых кончился. А Ерофей приступал уже к приехавшим на ток представителям «Сельхозтехники»: почему до сих пор не отремонтированы комбайны? Подымал голос — брови сдвинуты, в щеках дрожь, внутри же, ничем не заглушаемый, не давал покоя паливший его огонек.

Гроза пришла ночью, неожиданно. Ерофей носился по току с перекошенным лицом. Перекрикивая ветер и гул дождя, командовал:

— Брезенты тащи! Накрывайте быстрее…

Придерживая фуражку, кидался в самую гущу мокрых тел, руки скользили по брезенту, ноги оступались в грязи. От Ключей по мокрой траве, по размытым дорогам с ведрами и мешками бежали мужики и бабы. Ерофей встречал бегущих, хватал за руки, за ведра:

— Бабочки, лапочки, товарочки мои быстроногие… Спасайте кто чем может. Ведрами — под навес, на сухое место. Пропадет хлеб…

Дождь хлестал по ворохам, по ведрам. Вдоль размытых дорог вода несла травяные остатки, мусор, зерно. Над ближайшим бугром, над током ослепительно разрывалось небо. Бабы прикрывали руками глаза, оглушенные, приседали от грохота, по лицам текла вода, волосы мокрыми прядками выбивались из-под платков.

Ерофей только под утро, усталый и продрогший, пошел домой. Сапоги в грязи, пиджак мокрый, кожа на руках разбухла от воды. В самый разгар грозы, когда хлестало неимоверно, схватил полупудовую плицу, кидал из ближнего вороха хлеб под навес, в горячности, не рассчитав броска, хватил рукой по стояку, в беспамятстве не почувствовал боли; сейчас рука ныла. Земля мягко разъезжалась под ногами.

Утро занималось прохладное. Жиденький свет струился из-за облаков. Придя домой, Ерофей прикорнул на часок. И не спал толком. Крутились обрывки мыслей, тревожно щемило сердце, надсадно болела рука. Забылся на минуту, открыл глаза — в окно из-за облака радужно било солнце, вскочил, выглянул: земля парила, по прижухлой траве живуче пробивалась зелень, через проселок с дороги доносился рев машин. Они прошли, разбрызгивая по палисадам начавшую густеть грязь.

Завтракать? Некогда. Быстрей в контору и на ток. Убежал. Дорогой, поглядывая вокруг, вспомнил, как ночью работали люди, спасая зерно. Чувствовал, что не может приказать сейчас — грузить этот хлеб и везти на элеватор. А что везти? Поступлений с поля нет, теперь жди, пока подсохнет. Вот и еще потерян день… Как все это объяснить Василию Павловичу? Получилась промашка? Дал слово, а на поверку вышло — кишка тонка? Ерофей от света, как от боли, щурил глаза, невидяще глядел через улицу, через дома на дальний, освещенный солнцем склон увала — там по рыжему жнивью бродили тени, поднимался к небу золотистый парок.

VIII

Сзади, с тока, доносился стукоток. Шумело, как вода на перекатах, зерно. Равномерно похлопывали крылья ветродуев. Басовито врывался в вечернюю тишину гул ВИМа. Прохор остановился, закуривая, повернулся спиной к прохладе, ползущей с востока, — огонек спички выхватил из темноты округлый выступ скулы, устало прижмуренный глаз; бровь поднялась, изогнулась. Прикурил, выпустил первую затяжку, посмотрел туда, откуда доносился шум, послушал: только что был там, все обошел, кажется, ночь можно будет провести спокойно.

За неяркими огнями тока, за бугром тухла полоска зари. Сразу над ней — темное небо, чем выше, тем чаще звезды. Прохор зашагал не торопясь… Перед вечером позвонили из района. Валюшка протянула ему трубку:

— Завтра вызывают на бюро.

Он подумал: «Начинается…»

Доброго ждать ему нечего. Трактор на отвозку зерна он так и не выделил: самое время пахать раннюю зябь. В прошлом году вспахал рано, прикатал, выровнял — вон какой вымахал хлебушко. Машина так и не возила хлеб на элеватор.