Хлебушко-батюшка

— А как посмотрит на это управление? — Прохор впервые после встречи с Василием Павловичем улыбнулся.

— При чем тут управление?

— Они считают: это наша целина.

— Но хозяева-то мы или не мы?

— Я вижу, ты со мной согласна. — С лица его так и не сходила улыбка. — Будем отстаивать свое. Будем вместе убеждать Василия Павловича.

— А если не убедим? — засомневалась она.

— Пойдем в райком. Пойдешь вместе со мной?

— А чего мне терять? — Надежда Сергеевна приоткрыла губы; верхняя у нее была немного коротковата и золотилась светлым пушком.

Она не сводила с него своих огнистых глаз. Боль в сердце утихла, и за это Надежда Сергеевна была благодарна ему.

VII

Ерофей сидел на приклетке. Глядел на притихшую в ожидании улицу, на пестрые стада плывших над степью облаков. Не выдержав, встал, пошел по току. Зерна поубавилось, но два вороха высились на солнцепеке. Эти — колхозникам. Ерофей остановился возле баб, перелопачивавших вороха. Стоял, шутил. Одну из баб, круглобедрую, налитую силой, не удержался, хлопнул по спине. Та шутливо отмахнулась лопатой. Удар был несильный, но из пиджака полетела пыль. Бабы так и прыснули:

— Что, скушал, председатель?

— На чужое добро не заглядывайся!

Баба, смутясь, — и сама не ожидала, видно, что так получится, — опустила лопату, выпрямилась, высокая, крепкая; солнце вызолотило ее румяное лицо. Ерофей глянул на ее ладное тело, и непонятное чувство захлестнуло его — вспомнил Надежду Сергеевну: пришла она ему на память веселая, смеющаяся, в белом, с короткими рукавами платье, бронзовая от загара, на смуглой шее капельки воды, мокрые после купанья волосы пахнут незахватанной свежестью.

Бабы, ток, вороха пшеницы, хмурый облачный денек — все отодвинулось куда-то в сторону. Ведь он даже не простился по-хорошему; оборвал ниточку — и с концом. Первое время ходил как ни в чем не бывало, думал — обойдется, не заплачет, проживет и без нее. Жена, Ольга Ивановна, приехала оживленно-радостная. Где уж тут было подумать о Надежде Сергеевне? Ольга Ивановна сидела по вечерам в своей комнате над учебниками. Свет лампы золотил ей волосы. Узкое, суховатое лицо за лето стало как будто мягче. Темное платье скрадывало угловатость тела. Шелестели в тишине страницы. На носу уже сентябрь. Скоро начнутся занятия в школе. Иногда он заставал у Ольги Ивановны соседских мальчишек и девчонок. Она оглядывалась виновато. Ерофей пятился, говорил негромко:

— Не буду тебе мешать. Занимайся.

И, отступая на цыпочках, уходил во двор — курить.

Был рад, если его вызывали в контору.

Иногда думал: вот и прошло, забылось увлечение. Если бы так… Ерофей низко опустил голову. Бабы отошли в сторонку, посмеиваясь. Ерофей проводил их низким взглядом… Что делать? Поехать навестить? Поговорить с Надеждой Сергеевной по-доброму, по-хорошему?

Все дообедье не находил себе места. В обед приехал с элеватора его заместитель, Игнат Николаевич.

— Оформили? — спросил Ерофей.

— Оформили, — хмыкнул Игнат Николаевич. — Не в зачет.

— Что-о-о?

Ерофей побагровел. Мысли, оборвав мучительный бег, сделали скачок в другую сторону.

— Должок вспомнили.

— Должо-ок? Какой должок?

— Ссуду.

Ерофей схватился за голову: забыл, совсем забыл — брали в прошлом году зерно.

— Что теперь делать?

— А поди ты… — Ерофей ругнул заместителя, побежал в контору звонить по телефону. Но, видимо, и сам понял: кричать и шуметь бесполезно. Сидя у себя в кабинете, поостыл, звонить не стал. Вышел на крыльцо, спустился к машине. Завел, выехал на бугор. Когда увидел притихшие поля, сник, сгорбился за рулем.

Еще утром с поля приезжал верховой — стал комбайн. Второй за последние дни. У первого поплавились подшипники, он стоял посередине поля с разобранным мотором. Колосья спереди повисли на мотовиле. У третьего нынче с утра не ладилась работа — ломались планки полотна. Ерофей увидел — кто-то нахлестывает коня; от колес — пыль, гром. На повороте притормозил. Комбайнер. На дрожках свернутое полотно, из-под него, бугрясь, торчали сломанные ребра планок.

— Опять полетели, — сказал комбайнер хмуро.

У Ерофея заныло под ложечкой: значит, зерна с поля не жди, кругом незадачи, куда ни кинь — везде клин. А Василий Павлович надеется, что Ключи сегодня выполнят полтора плана. Что, если сдать пшеницу, оставленную для колхозников? Он постоял, раздумывая, поехал обратно; ехал тихо, взгляд невидящий, руки на руле — как грабли.

Возле конторы вышел, проскрипел по ступенькам.

Одна мысль не давала покоя. Ерофей сел за стол. Обхватив голову руками, сидел, в уголке рта еще с дороги потухшая папироска…

Поднялся из-за стола, подошел к окну. Ветер бил в стекла. Синь заволакивало дымкой. Мусор и щепки прибивало к стенам. Неподалеку на огороде посвистывало между плетнями над оголенной землей. Не нагнало бы дождя. Взглянул на небо, решительно сунул руки в карманы, вышел на улицу. Навстречу ехала подвода. Мальчишка, стоя на бричке, погонял коня вожжами, крутил их над головой. Конь, вытянув морду по ветру, распушив хвост, скакал шибко — уши прижаты, глаза навыкате; сзади отчаянно гремел стукоток. Ерофей шумнул мальчишке. Натянув вожжи, тот стал осаживать.