Хлебушко-батюшка

Выпроводив, сел, опустил руки на подлокотники. О хлебе болела душа: много осталось его на полях. Пустить все машины. В две недели сжать, обмолотить, вывезти на элеватор. Хоть закрывай в районе учреждения. Что он мог сделать кроме того, что делал? Не спать круглые сутки? Он и так почти не спал. С каждым днем его все больше охватывала усталость, она прочно поселилась в его теле. А сейчас он почувствовал, что ему нездоровится.

Василий Павлович зябко поежился, сунул руки в карманы. От окна потянуло знобким осенним холодком. В голове клином засело: машины… А ведь, пожалуй, Кленов прав. Взять машины с кирпичного, как сегодня решили на бюро. Машины, мобилизованные ранее. Собрать их, создать два отряда. Утром позвонить Кленову и Сукманову — пускай готовят хлеб. Потом — к другим. Меньше будет простоев. У Василия Павловича посветлели глаза, сошла с лица хмурь. Пройдя, толкнул дверь: дежурный поднял на скрип голову.

— Панченков ушел?

— Здесь.

— Позови.

Костя вбежал, как всегда, веселый, подтянутый. Будто и не было утомительного дня и двухчасового заседания бюро.

— Вот что, Костя. Кленов предлагает создать сводные отряды по вывозке зерна. Надо завтра же взяться за это дело.

— Но, Василий Павлович…

— Никаких «но».

Костя взглянул: лицо Василия Павловича было твердым, ни одной смягчающей черточки. Мгновенно прогнал появившуюся было в глазах тень сомнения.

— Поручаю это дело тебе.

— Слушаюсь, Василий Павлович.

Ерофей в большом недоумении. Из управления он махнул к Надежде Алексеевне. Хозяйка дома сказала, что она тут больше не живет, переехала в колхоз. В какой — хозяйка не знала. Ерофей примчался обратно в управление. Но спросить было не у кого, все, за исключением начальника и его заместителя, разошлись. Неподалеку у коновязи возле дрожек и машин толпились, закуривая, последние из вызванных Василием Павловичем председателей. Кленова уже не было. Председатели негромко переговаривались и отъезжали один за другим. Ерофей устало вытянул ноги. «Ну вот и…» — не додумал, приподнялся, устраиваясь удобнее на сиденье, тихо стронул машину с места. Темновато и загадочно молчали в темноте дома. Поворот. Пустынная улочка-боковушка. Там, в глубине за плетнем, знакомая дверь… Он густо кашлянул.

Непонятно отчего пробирал холод. Ерофей поежился. Никогда Василий Павлович не говорил с ним таким тоном. И поделом — оправдаться нечем. Он прибавил газу; машина запрыгала по колдобинам, выматывая душу…

Почти перед самыми Озерами увидел впереди в свете фар коробок и обтянутую парусиновым дождевиком широкую спину копавшегося у дрожек Кленова. У него что-то случилось. Дрожки стояли посередине дороги. Ерофей подъехал, свернул на боковину, остановясь, выпрыгнул на траву.

— Ты чего тут стал на дороге?

— Тяж слетел. Придется отпрягать.

— Погоди. И так обойдемся. — Ерофей подошел, взялся за тяж, с натугой потянул. — Давай берись за колесо. Так сподручнее. Нажимай, нажимай!

Конь переступил с ноги на ногу, шагнул вслед за оглоблей вбок, клацнуло железо. Тяж натянули. Ерофей расслабил затекшие руки, достал папиросы, одну сунул в рот, протянул пачку поднявшемуся с земли Кленову.

— Закуривай.

Зажег спичку, поднес.

— Спасибочко.

Пока Кленов раскуривал папироску, Ерофей глядел на его осунувшееся с опущенными веками лицо, всматривался, будто видел впервые и эти широкие скулы, и небольшой нос, и округлую выпуклость лба.

Непонятное чувство вызывал у него этот человек. Вроде бы и не дружил особенно с ним. Заезжали друг к другу по-соседски. Встречал его Ерофей весело: «А-а, соседушка… Рад, рад. Ну, как у тебя идут дела, рассказывай. Трудно? Сам вижу — нелегко тебе». Тащил его в контору, рассказывая о своем хозяйстве. Потом вез в поле показывать хлеб, остановясь у рослой, густой пшеницы, запускал руку в зеленые колосья: «Гляди — хороши!» Вез его на фермы и там все показывал. Нравилось, как Прохор слушал его — внимательно и почтительно. Робко переспрашивал. Он поглядывал на него искоса: бьется в трудностях человек. За все-то его ругают. Ну, как тут не посочувствовать? И Ерофей сочувствовал.

Он незаметно наблюдал за Кленовым. Работяга — что верно, то верно, этого у него не отнимешь: когда бы ни приехал к нему, суетится, хлопочет, бегает по бригадам и фермам. Тихий… Он только с виду тих и прост, а так надо к нему присмотреться. Завтра вырвется вперед? Обойдет его, Сукманова? Ерофей достал вторую папиросу, сердито сунул ее конец к быстро догорающей спичке, обжег пальцы; чертыхнувшись, тряхнул рукой; злость прихлынула опять, подступила к горлу — не продохнуть.

— Ты чего? — спросил Прохор.

— Так, — устало качнулся на ногах. Покосился: заметил, как он переживает? А не все ли равно? Черт с ним.