Хлебушко-батюшка

Павел Лукич работает «по хлебу». А она знает цену хлеба. В голодном тысяча девятьсот двадцать первом девчонкой похоронила отца. В тридцать седьмом отощавшие мужики в Вязникове разбивали амбары из-за куглины. Куглина — отходы после обмолота льна. Лепешки из нее такие горчайшие, что ни сахар, ни мед не отбивали горечи… В войну и вовсе не пришлось поесть досыта хлебушка. Поэтому Лукерья уважает тех, кто работает «по хлебу», и готова расшибиться, лишь бы угодить им.

Завтракает Павел Лукич молча. Ест он и мясо, и яйца, и масло, и каши разные, и пироги. Тут уж Лукерья вовсю старается, лишь бы ел. Он ест плотно, но никак не поправляется, тощав больно. Лукерье обидно, да что поделаешь: ее вон как разнесло, а он какой был, такой и есть. Потом Павел Лукич пьет чай. Пьет по-стариковски, из блюдечка, со всхлипом, не то что нынешние чаевщики — те прямо из стакана глотают, обжигаются.

После чая Павел Лукич уходит.

Он спускается с крыльца, идет по тропке, пришаркивает. А дальше — путь известный. Сеяный луг сбоку дороги. За ним возле спуска к Выкше пленочный городок. Пленка утром отсвечивает розовым, днем она полупрозрачная, матовая. Поднята на каркасах высоко над землей, и там, в жаре и влажной духоте, живей вызревают и злаки, и травы. Справа за дорогой делянки трав: клевер, тимофеевка, райграс, костер безостый… А недавно кустилась в тех местах кукуруза. Под нее вносили навоз, густо присаливали землю минералкой. Теперь о кукурузе молчат, будто ее никогда и не было. Ближе к лесу пшеница, рожь и овсы. И, наконец, дорога — две накатанные по дернине колеи — упирается в опытное поле: разлив хлебов, пшеница Павла Лукича.

Он торчит над нею весь световой день. Присядет на корточки — в полотняном костюме, в соломенной шляпе, — гриб и гриб.

Раньше Павла Лукича никто не приходит на участки. Розовеет на востоке край неба. Синеют лесные и полевые дали. Кто-то показался на дороге. Качнулась шляпа — соломенный блин. Цветасто взыграла косынка. Восходит солнце. Все людней на делянках…

Домой Павел Лукич приходил поздно: воротясь с участка, засиживался в лаборатории. Перед сном гулял.

А утром все начиналось сызнова.

Сын Лукерьи, Виктор, смуглый, среднего роста парень, окончивший институт и только вчера приехавший на станцию, проснулся рано, приоткрыв сонные глаза, прислушался. Где-то за стеной сердито вскипал разговор. Два голоса — басистый, стариковский, и сочный, помоложе, — сталкиваясь, перебивали друг друга.

— Зачем вы так? — жаловался молодой голос. — Я ведь пришел к вам за советом.

— Ты уже все решил. Зачем было приходить? — гремел надтреснутый бас.

— Ну, если вы так… — начал было молодой, а старый перебил его:

— А ты думал как? Пряниками угощать тебя буду? Надумал — уходи, скатертью тебе дорога! Вот — бог, а вот и порог!

Хлопнула дверь, послышались убегающие шаги.

Виктор вскочил. В белой майке и синих шортах, напружив выпуклые, бронзовые от загара мышцы плеч, груди и рук, вышел на кухню. От плиты на него глянула мать. За широкой дверью в комнате Павла Лукича забухтело, упал стул. Слышно было, как со звоном распахнулось выходящее на дорогу окошко. Павел Лукич крикнул сердито тому, кто убегал:

— Вот ты как? Ну и прекрасно. Видеть тебя больше не хочу!

Лукерья подбежала к сыну, схватила его за руку:

— Ой, да что это такое? Батюшки светы! Что это делается-то?

И ускочила обратно к плите: там кипел в кастрюле суп.

— С кем это он воюет?

— Приходил к нему этот… друг его сердешный.

— Важенков?

— Он, он. Кричали-кричали друг на дружку, а опосля на-ко ты…

Старшего научного сотрудника Важенкова Виктор знал хорошо: он был у Павла Лукича правой рукой.

— Давно они так?

— Да прежде вроде ничего не примечала.

Виктор подошел к двери, постучал. Из комнаты послышалось сопенье.

— Кто там? — спросил Павел Лукич.

— Это я.

— Чего тебе надо?

— Можно к вам?

— Сейчас я выйду. — И заворчал: — Не успел проснуться — и идут, и идут…

Через минуту он выбежал на кухню в белом парусиновом костюме, в зеленых на босу ногу шлепанцах, без шляпы; морщинистое лицо красное, точно выскочил из бани; редкие седые волосы топорщились возле ушей. Дернул мосластыми плечами и руками, выкатил на Лукерью серые глаза:

— Я вчера тебе ясно русским языком сказал: не пускай ко мне Важенкова. Ведь сказал? Сказал. А ты?..

— Да ведь человек по делу.

— Какие у нас с ним могут быть дела? Он уходит в институт, а я…

— Как уходит? — вскинулся Виктор. — Почему?

— Как уходят, когда предлагают более выгодное место? Кидают все, над чем работали, топчут то, чему прежде поклонялись.

— Может, еще вернется.

— Ну, нет, теперь уж я не приму. — Павел Лукич оглянулся на засуетившуюся у стола Лукерью: — Есть не хочу.

И шагнул в коридор, проскрипел половицами и по-молодому сбежал с крыльца.

— Опять ушел голодный. — В глазах Лукерьи слезы.

— Не переживай, не надо. Придет, — успокаивал ее Виктор.

Лукерья поглядела в окошко, оживилась:

— Идет обратно. Давай собирать на стол.

Павел Лукич пришел за шляпой, во что обут, теперь лишь углядел; удивился, торчком вздернул брови и косолапо прошагал к себе в комнату.