Хлебушко-батюшка

Лукерья налила супу, поставила на стол тарелки с пирогами. Подождала, когда он вышел, несмело предложила:

— Поели бы… Суп вот, пирожки…

— Сына вон откармливай.

— Разрешите мне с вами.

Круто, до хруста в шее, Павел Лукич повернул к Виктору голову:

— Не нужно мне таких помощников! Обойдусь и без вас. Заявитесь вы такие-то, молодые, год-два поработаете, а потом подавай вам институт, степени, должности, славу, положение.

Это был уже не гром — что-то еще ворчало, погромыхивало, но самый гром отгрохотал, и рассыпались окрест его отголоски. Виктор ничего не ответил: не хочет — не надо, не пойдет он к нему; потом словно что кольнуло его — и укол-то так себе, комариный, зудливый только, но от него все внутри занялось обидой: ведь сам вчера пригласил к себе на участок, а теперь…

2

Утро разгоралось. Солнце выглянуло из-за холма, огненно встало над лесом. Мокрая густая трава искристо засветилась, словно кто невидимый бомбардировал ее потоками частиц и они, сталкиваясь, вспыхивали на зеленом травяном экране. Выкша текла в тени под холмом. Над нею до самого Давыдкова висел туман; он стоял непроницаемо белый, его опаловые бока окутывали прибережье. Лучи солнца стрелами ударили в реку. Туман поплыл, раскололся; белые груды поднялись над холмом; внизу под кустами блеснула вода. Теперь все кругом — и вершина холма, и лес в лощине, и луг перед домом, и округлая излучина Выкши — блестело и сияло; голубоватое небо окрасилось в дневные, теплые тона; легко подул ветерок.

Дом Павла Лукича — нарядный, с белыми наличниками и крашеной дверью. Ставни окон открыты, стекла жарко горели. У деревянной ограды, возле калитки, по-журавлиному, на одной ноге, притулился тополь. В сильный ветер тополь махал ветвями, словно крыльями, топтался, пригибаясь, как птица при взлете, но земля держала его крепко, и он никак не мог взлететь. Павел Лукич посадил его лет десять назад, весной. В тот год тополь был просто подростком, приткнулся палкой к забору; от нее трехпало убегали вверх веточки, и листья лопотали на них совсем по-детски, бестолково и горячо.

А теперь вон какой тополина вымахал.

Виктор подошел, положил руку на зеленоватую кору. Ветер ласковый. Кора теплая. Виктора обдало теплом, будто кто погладил его по голове… Когда-то с ним уже было такое — и солнце, и пахучая зелень, и мягкий, запутавшийся в вихрах ветер, и чья-то шершавая ладонь на его голове. Кто это был? Отец? Но отца Виктор не помнил да и не мог помнить: старшина Маслов, из команды раненых, выздоравливающих, ушел на фронт за месяц до его рождения и не вернулся. Павел Лукич? Может быть. А может, кто другой вот так, от души пожалел сироту? Воспоминание пришло из того дальнего далека, от которого не осталось ничего, кроме бессвязных отрывков — в них были и запахи, и краски, и звуки, но такие смутные и далекие, что жили в нем сами по себе.

Об отце Виктор впервые услышал случайно от матери и материна брата — дяди Алексея.

Вернулся тот с войны раненным в голову и контуженным; люди говорили — тронулся после того умом и оттого, дескать, вступил в секту пятидесятников.

Приходил он с молений поздно и всякий раз принимался бранить свою сестру, называя ее безбожницей и блудодейкой, потерявшей человеческий стыд.

…В ту ночь Виктор проснулся от крика. Мать забилась в угол, а дядя Алексей коршуном нависал над ней, взмахивая руками и браня на чем свет стоит:

— Еретица! Богоотступница! Вон из моего дома! Чтоб и духу твоего тут не было!

Ночь лунная, светлая. Мать, отшатнувшись от дяди, отвечала ему из угла слабым голосом:

— Брат, опомнись. Не шуми, ради бога. Ребенка напугаешь. Дом не твой, он — наш, общий. Вспомни, маманя, умирая, нам обоим его оставила.

Она пыталась урезонить его такими словами, а дядя Алексей не отступал, шумел:

— Дом записан на меня. Я в нем хозяин! Что хочу, то с ним и делаю. А ребятам моим зазорно жить под одной крышей с твоим нагулышем. В грехе он зачат, в грехе рожден — ни тебе, ни ему не будет прощения дотоль, доколь не примешь настоящей веры. Примешь, все мы умолим господа бога нашего…

— Да какая у вас вера? Срам один… А Витьку не трожь. Отец у него хороший был человек.

— Такой же, как и ты, блудодей!

— Не черни его зазря. Он вон, отписали, смертыньку за всех за нас принял под Сталинградом.

— Мало ли кто чего написал. А Витьку ты с ним прижила не расписанная. Значит, приблудила.

— Прижила и не жалею! — выпрямилась мать. — Да и как я с ним, с Василием, могла расписываться? У него семья под немцем оставалась.

Дядя Алексей крикнул напоследок:

— Цыц! Разговорилась! Вот тебе мое последнее слово: не вступишь к нам в божье общество — выброшу из дома!

С той ночи он не давал ни сестре, ни племяннику покоя: попреки, угрозы, намахивания кулаком, тычки, подзатыльники — все шло в ход. За общий обеденный стол он их не пускал, варить в печке ничего не давал, даже хотел забить дверь в горницу, где они жили, да Лукерья пригрозила, что прорубит новый ход с улицы. Дело дошло до побоев, когда мать, не выдержав издевательства, сказала ему напрямик: