Хлебушко-батюшка

— Знаю, из-за чего ты нас выживаешь! Молельню у себя на дому устроить хочешь? Так не выйдет по-твоему! Я в сельсовет заявлю.

— В сель-со-вет? — раздельно, с придыхом проговорил дядя Алексей и, подскочив к сестре, ударил ее кулаком в лицо. Кулак у него был здоровенный, крепкий, как кирпич.

Мать упала, заслонив лицо руками.

— Люди добрые! Помогите! Убивают!

Витька вмиг прыгнул к дяде, со всей силой вцепился зубами в волосатую, вонявшую потом руку и, сбитый с ног, отлетел, как кутенок, к порогу. После этого он целый день отлеживался. Мать сидела с ним, тихо, без голоса, боясь потревожить, плакала. Слезы текли по ее щекам, оставляя заметные дорожки.

Соседка, узнав о побоях, вечером прокралась в дом, когда дяди Алексея не было, посоветовала матери:

— Уйди ты от него, Лукерья, от греха подальше. Злыдень — он и есть злыдень. Изведет он вас. Тронутый да дурак — умному человеку враг. Вон на станции, сказывают, ищут домработницу. Если хочешь, я тебя пристрою.

Мать в раздумье согласно кивнула простоволосой, разбитой в кровь головой.

Вся жизнь Виктора разделена этим днем, как межой, — после переезда на станцию к Павлу Лукичу началось иное познание мира. Тут, как в детстве, так и после, было много светлых минут.

С утра Виктор утягивался с Павлом Лукичом на делянки. Присаживался с ним, как взрослый, на корточки у пшеницы по-мальчишечьи, напрямки любопытствовал:

— Чо это вы все зырите и зырите, будто ищете что интересное?

— Не зырю, а гляжу, — поправлял его Павел Лукич и хитровато щурил смеющиеся глаза: — А ты не приметил здесь ничего интересного?

Виктор оглядывал делянку.

— Что ж тут такого? Зеленя как зеленя.

— Эх ты, — зеленя как зеленя!

И Павел Лукич рассказывал: ты приглядись повнимательней — бросил человек в землю зерно, и начинается немыслимое и необыкновенное. Прут из него, просверливая землю, такие слабые на вид и очень сильные на самом деле корешки. Громоздится над ними стебель, соломистый и многоколенный. Возносит он к солнцу колос, а в нем зерен понабито, понатолкано, как в большой деревне жильцов. Разве это не чудо?

В июне, когда после теплых дождей все бурно шло в рост, Павел Лукич закладывал в дрожки коня, выезжал в колхозы. Слушал, как мужики хвалили ему хлеба:

— Пшеница у нас нынче дружно в рост пошла. Лист, как у молодой осоки, отменитый. И рожь-матушка не подкачала: скоро войдет в трубку, сизеть начала. С хлебом будем нонечи.

— А гречка как?

— Взошла, проклюнулась. Припозднилась малость, да ничто — дожжок и тепло ее подгонят.

И тут же жаловались:

— Овсов вот у нас мало, это не дело. И почему их сеять не велят — ума не приложим. Ох и хороши они, кода нальются. Шум-звон по всему полю. И дух от того поля легкий, пользительный: идешь мимо, дышишь — не надышишься. Опять же, и пища добрая из овсов. У нас так говорят: кто овсов не видал, тот блинов не едал.

Каждая пора года приносила Виктору свои открытия. Выкапывал Павел Лукич весной корешки и совал их под нос Виктору:

— Знаешь, сколько тонн воды перекачивают эти хилыши за сезон?

Вызревала пшеница, и Павел Лукич, гладя колосья рукой, подмигивал Виктору:

— Ну-ка, потрогай, колется «гордейформе»? Усы у нее знатные, как у старого мужика. А «лютесценс» вот безусая. Почему?

Помнит Виктор, как в отсутствие Павла Лукича заглянул он в окуляры старенького микроскопа, который Павел Лукич держал дома, чтобы всегда был он под рукой. Увидел срез стебля толщиной с пустотелую дудку; зерно переливалось в оранжевом свете, и крапинки сияли на желтой кожуре, как блестки кварца на сколотом валуньем боку. Вот бы вырастить такое зерно в поле! Виктор сказал об этом Павлу Лукичу, тот рассмеялся:

— Хорошо бы. Да как? Я не знаю. И никто того пока не знает. Это тайна. Попробуй раскрой ее сам.

Крепко запало это Виктору в голову.

Характер у Павла Лукича неровный: то он ничего, добрейший человек, то — не подходи. Хлебнул Виктор вдосталь и горького, особенно когда Павел Лукич стал приучать к своему делу. То сделал он что-нибудь не так, то не сразу подал то, что тот просил, хотя Павел Лукич только об этом подумал, а вслух сказать позабыл, то казалось ему — Виктор отлынивал от дела. Причин находилось достаточно… Из множества запомнился Виктору обычный случай. С лопатами за плечами пришли они в поле, посидели молча на меже. Павел Лукич с утра заводился, ни на кого не глядел.

— Ну чего расселся, ворон ртом ловишь? — напустился он вдруг на Виктора. — Давно бы сделал, что я просил!

— Ничего вы не просили.

— Разве?

Павел Лукич встал, отошел, ворча:

— Дал бог мне помощника. Что ни скажешь, все забудет.

— Когда и что я забыл?

— А ты не знаешь? Не знаешь? — Павел Лукич искал что-то невидящими глазами. — Так я тебе покажу… Вот, вот… — он брызгал слюной. — Кому я вчера сказал: сними марлю с колоса? А она вон висит целехонька!

— Когда вы говорили?

— Ты хочешь сказать, что я это выдумал? Ладно, хватит болтать! Принимайся за дело. Выкопай вон тот куст, да смотри не повреди корни. Чтобы каждый волосок был цел.

Минуту спустя он опять подошел к нему: