Хлебушко-батюшка

Тысячи лет. Десятки столетий. И каждое поколение вносило в селекцию что-то свое. Пшеничный колос рос, становился крупней и весомей. Уже современники Павла Лукича влили в его изнеженные многовековой культурой зёрна дикую, живительную силу дальнего родича колосовых — пырея. Урожайность подскочила, но не настолько, чтобы можно было сказать: теперь человечество обеспечено хлебом.

А что же дальше? А дальше дело застопорилось.

Поговаривали: где-то есть лаборатория — там без дневного света, при электрическом освещении, без земли, в гидропонном растворе, выращивают из одного-единственного зерна пять тысяч зерен пшеницы. Посей шестьсот — восемьсот зерен, и урожая хватит, чтоб целый год сыт был взрослый человек. Но такой урожай возможен лишь в искусственных условиях. Чтобы прокормить тысячу-другую человек, не хватит всех лабораторий страны.

Вот если бы такое удалось под ясным летним небушком, на прогретой жарким солнцем земле.

Но на земле такое никому не удавалось.

За долгие тысячелетия не очень-то расщедрилась природа — на земном шаре насчитывают, диких и культурных, не больше девятнадцати видов пшениц.

Один из таких видов, с высоким содержанием клейковины, и его отпрыск — гибрид в третьем поколении, и росли на опытном поле Павла Лукича.

Последние три года каждый день приходил он на делянки, следил, как вызревала пшеница, низкорослая и кустистая; не дожидаясь обмолота, брал пробы зерна, сам толок и вымачивал, чтобы узнать, верно ли, что ему удалось нащупать правильный путь и нынешней осенью в зерне увеличится процент клейковины, или опять какое-нибудь звенышко в стройной логической цепи фактов и предположений выпало из общего ряда и все придется начинать вновь?

Клейковина. Тягучая и упругая масса, без нее и хлеб — не хлеб. Но вот что заметил Павел Лукич — бывают и у природы такие озарения! — отдельные кусты выделялись из привычного ряда, росли непохожими на обычные — и стебли у них были крепче, как у проса — коротконожкой, и колос длинней и крупней, и зерен в нем рядками, как у кукурузы, понабито, понатолкано.

Когда Павел Лукич впервые увидел такие кусты, ему стало жарко, хотя день был прохладен. Он расстегнул воротник, высвободил шею, обтер платком мокрый лоб и все боялся тронуть стебли рукой, чтобы, не дай бог, не исчезло видение.

Неужели новый вид? Если это так, то как и почему появился он именно теперь?

Может, где-то, когда-то уже была такая аномалия? А может, природа копила эти свойства сотни лет, никто их не замечал, никто ничем не посодействовал, чтобы они проявились; он двадцать лет ведет над пшеницей опыты, и в течение этого времени свойства откладывались в зернах крупица по крупице и однажды, тому способствовал какой-то толчок, прорвались на свет?

Новый вид…

Но на другой год повторилась та же история: из зерен нового вида пшеницы выходила большей частью старая, и лишь немногие кусты были низкостебельны, крепки и длинноколосы. Свойства исчезали, расщеплялись. Закрепить их оказалось делом нелегким и непростым.

И теперь испытывалось два вида рядом — тот, обычный, с повышенным содержанием клейковины, и этот, непривычный, ускользающий и такой перспективный вид.

Павел Лукич ни дня не мог быть спокойным. Но неприятности подстерегли не тут: он вдруг остался в одиночестве, без лаборантки и Важенкова.

4

— Чтой-то наш Лукич нейдет домой? Очунеет ведь там голодный, бродимши. Он и не помнит теперя, садовая головушка, чи он нынче ел, чи не ел. Ты б, Витюня, слётал за ним. Слётай, а? — уговаривала сына Лукерья, размягченная жалостливыми мыслями о Павле Лукиче.

Виктор отказывался, в нем бродила обида.

— Ты слышала, он сказал: не ходи ко мне на участок? Слышала? Ну вот. Так зачем я пойду?

— Он, сынок, чисто дитё, — виновато оправдывала Лукича Лукерья. — Нашумел, набедокурил и забыл, чего тут натворил. Он такой. Зла своего не помнит. Что уж нам с него взыскивать? Ты лучше думай, сколь добра принес он людям да и нам с тобой.

— Добро его я помню, — все еще хмурил Виктор брови и повысил голос: — Но если он будет с нами вот так, не по-доброму… уйду и тебя от него уведу! Пусть он это знает. На двоих нам теперь хватит — заработаю.

— Что ты? Что ты? — испугалась Лукерья. — Да как это мы уйдем? На кого это я его оставлю? Он ведь в жизни чисто ребенок. Пропадет. Не позовешь, так и будет сидеть у пшеницы голодный. — Она засобиралась. — Ну, видно, сама уж. Наберу в узелок пирогов да и подамся к нему в поле. Так я и сделаю, покормлю его вволю, батюшку.

— Не ходи, я сбегаю. Я быстрей.

Туман растаял над Выкшей без следа. Солнце стало припекать, луг уже не блестел, а лежал светло-зеленым рядном, и трава, как ворс на рядне, прижималась под ветром на одну сторону. Тускло посвечивал пленочный городок. Возле леса темно-зелеными квадратами тянулись полосы ржи и пшеницы. С луга, с участков за ним, со всей увитой зеленью округи наплывал терпкий, слатимый запах, настоянный на доннике и чебреце.