Хлебушко-батюшка

В доме Аверьянова никто не спал. Павел Лукич ходил по кабинету, останавливался возле окон. Люстру он не зажигал. Слабый ночничок горел возле кровати. В кабинете почти темно. Вспышки грозы освещали темные стекла окон, струи дождя на них, черные крестовины рам. В такие моменты Павел Лукич видел луг, поле, лес… Низко, казалось, над самой крышей, треснул гром. Почудилось, что с крыши посыпались осколки и его ударило по голове. Оглушенный, он присел на кровать и долго сидел, не пытаясь подняться.

В кухне Лукерья крестилась при каждой вспышке и, горбясь, ожидая удара, приговаривала:

— Господи, помилуй, господи, помилуй.

Проходила минута, и опять слышалось, на этот раз с прибавлением:

— Господи, спаси и помилуй.

Виктор лежал у себя в комнате, подложив руки под разгоряченную голову. В душе у него сладко замирало ожидание. Гроза наэлектризовала его. Он с непонятным волнением встречал то синие, то ослепительно белые вспышки света; и казалось странным, что он их предчувствовал, и широко и удивленно открывал каждый раз глаза; ослепленный, в короткий миг видел фантастические картины, которые сменялись глухим черным фоном.

К утру гроза стала утихать. Всплески света за окнами становились слабей, барабанный шум дождя сменился редкими перестуками капель. Виктор уснул. Притихла и Лукерья. На той половине дома тихо. Последним забылся Павел Лукич. Сколько он спал, не помнил, но вздрогнул от какого-то внутреннего страха и поднял голову… Стояла утренняя послегрозовая тишина. Точно умытый, свежий и чистый, за окнами занимался рассвет. Павел Лукич, весь в холодном поту, открыл глаза, — страх не прошел, остатки увиденного во сне еще таились где-то рядом, но он уж понял, что это был сон, только сон, и понемногу стылость, подкатившая под ложечку и мешавшая дышать, оттаяла, и он вздохнул глубоко. Снилось ему заволакиваемое сумерками небо, поле, пустое и безгласное — без хлебов, без травы, без птиц; голая земля и на горизонте вместо зари провал. Во сне это было страшно: пепельно-темное поле и за ним бездонная, как весной на разлившейся реке мутный омут, воронка. Никогда и нигде в жизни не видывал он такого мертвого поля. Что-то все время сдавливало ему грудь, страх сжал горло, поднял дыбом на голове волосы, хотя ничего опасного, угрожающего жизни в том поле не было, а было только предчувствие смерти.

Потом он увидел, что умер и лежал в тесной домовине. Его подняли на руки и понесли. Покачивалась жесткая домовина, и он в ней покачивался, будто плыл по реке. Торжественное, как в церкви, пение раздавалось приглушенно впереди. «Неужели это и есть смерть?» — подумал он и почувствовал, что его опускают в могилу. Только тут понял он, что умер на самом деле. Как сквозь туман увидел заплаканные лица. Где-то среди них мелькнуло лицо Важенкова. Павел Лукич хотел сказать ему что-то важное, главное, чего не успел сказать при жизни, но тут заработали лопаты, твердые комья земли глухо застучали по крышке домовины, и каждый удар болью отдавался в сердце. Вот когда он почувствовал, что все кончено, и, увидев где-то позади хоронивших его людей лукавую птичью физиономию Сыромятникова, закричал, но голоса не было и никто не услышал его. Тогда он горько заплакал и… проснулся.

Глава пятая

1

Просторный зал заседаний с высоким лепным потолком заполнили директора совхозов, председатели колхозов, агрономы, зоотехники. Райком партии проводил совещанье. Николай Иванович сидел в президиуме — в темном костюме и в белой рубашке, с широким, по моде, галстуком. Он был доволен и с достоинством, твердо поглядывал в зал. Из-за стола ему видны были черные, русые, каштановые, молодые и осыпанные сединой головы.

С трибуны говорили о сенокосе, о заготовке силоса, о подготовке к уборке урожая, о надоях молока, то есть о том, о чем, сколько помнил Николай Иванович такие совещания, говорили каждый год. Но уловил он и новое: в докладе упоминалось о сеяных травах — их в районе мало, урожайность невысокая, скот подкармливать нечем. «Вот, — думал он, слушая это и поправляя без надобности галстук, — а я что пытаюсь всеми силами доказать? Запретить публиковать статью! Устраивать говорильню, когда село ждет от нас конкретных действий!..» Николай Иванович чувствовал, как в нем загорается злой огонек. Возражения Михаила Ионовича, сдержанное отношение к опытам с травами Богатырева, казалось ему, вызваны привычкой мыслить по-старому даже тогда, когда обстановка резко изменилась.

Снова и снова убеждался он в том, что ему удалось нащупать самое главное звено. Он прав, а Михаил Ионович и отчасти Богатырев заблуждаются, и это заблуждение может дорого обойтись стране.

Секретарь райкома Ипатьев кончил доклад, сел на свое место; немного остынув, перегнулся через стул к Николаю Ивановичу.

— Ты уж извини, — сказал он негромко, — мы попросили Павла Лукича Аверьянова посмотреть наши посевы и дать свои заключения и рекомендации. Не возражаешь, если заберем его на недельку?

— Помочь району мы всегда рады, — отозвался Лубенцов. — Это наш долг.