Хлебушко-батюшка

— А, отстань ты!.. — И пошел быстро, мелкими шажками, косолапя; куртка рвано топорщилась в плечах, большие, немытые, потертые в сгибах кирзовые сапоги хлюпали на ногах.

— А, вот ты где! — Из переулка навстречу ему вывернулась Кланя, худенькая, горластая, с измученным лицом. Была она Тяпе по плечо. Выцветшая ситцевая кофточка и черная поношенная юбка скрывали ее худобу.

Не доходя до Тяпы, она выдернула из плетня прут, стегнула им со свистом по траве.

— Иди домой! Иди, иди. Залил глаза-то!

Тяпа встал и стоял боком к Егору, не зная, что делать. Кланя увидела Егора, смутилась и поклонилась:

— Добрый день, Егор Савельевич. На работу? А я пришла с фермы, хватилась: Семена дома нету. Пошла искать. А он — вот он. — Оглянулась на мужа, потом посмотрела на свои босые, желтоватые, измазанные по щиколотку навозной жижей ноги, на свою юбку, которая сбоку распоролась по шву и бесстыдно топорщилась в том месте; вдруг застыдясь, Кланя опустила покрасневшее лицо, прикрыла распоротое место ладонью, шагнула к Тяпе: — Где ты пропадал? Пойдем домой. — И уже в переулке за плетнем больно толкнула его в спину и шепотом, чтобы не услышал Егор, добавила: — Иди, иди. Я о твое неумытое рыло весь веник измочалю!

Отчего-то Егору стало тоскливо. Он услышал, что сказала мужу Кланя, когда оба они скрылись за плетнем, и представил, что с ним будет там дома — и слезы, и попреки, и побои: Кланя несдержанна на язык и часто дает волю рукам. Но Егору было жалко и ее, худенькую, высохшую от горя и обид, плохо одетую, давно не знающую простых человеческих радостей. Каждый день одно и то же — работа от зари до зари, пьяный муж, ругань и драки; от такой жизни озвереешь. И кто тут больше виноват — не поймешь. Вот ему, Егору, считай, что повезло. Он в молодости, после войны, тоже попивал, но жена Гуля в первый же год, как они поженились, твердо заявила: «Выбирай: или я — или водка» — и так поглядела, что он ни минуты не сомневался: как она сказала, так и будет. С того дня баловство как отрезало, и, хотя бывали дни, когда тянуло к старому, теперь было бы стыдно показать себя таким перед людьми. Ему-то повезло. А Кланя так не сумела и сейчас бьется как рыба об лед, и главное — бьется в одиночку; Рюхин махнул на Тяпу рукой, Федору Кузьмичу тоже на него начхать. А сам он, Егор?.. Только жалеет его, и больше ничего.

Давно стихли за плетнем голоса и шаги. Солнце поднялось уже высоко, а Егор все стоял и курил возле переулка, где окликнул его Тяпа. Но вот он докурил папиросу, бросил ее под ноги, примял окурок и, поглядев на солнце, потопал опять в поле.

По пути ему встретился Рюхин, зло посмотрел и спросил, не повышая голоса:

— Где ты был?

Было видно, чего ему это стоило — не повышать голоса; он выглядел усталым, злым, раздраженным; подбородок приподнят, глаза сощурены, на правом виске вздулась и билась жилка. Был бы перед ним не Егор, а Тяпа или Венька — накричал бы. На Остапкина агроном кричать пока не смел, и это еще больше взвинчивало его: на лице медленно, кругами окалины проступала краснота. Но Егор ничего этого не видел; перед ним был человек, который круто и несправедливо обошелся с Тяпой, и Егор прямо сказал:

— Семена ты зря уволил из подвозчиков.

— Какого Семена? Это Тяпу, что ли? Он неисправим. Сопьется — туда ему и дорога.

— Вот как рассуждаете вы, молодые!

Егор хотел рассказать Рюхину, каким Тяпа был в молодости, как они вместе учились на трактористов, как выезжали первый раз в поле и как по-ребячьи Тяпа радовался, что сам ведет машину; еще не все в нем потеряно и теперь. Рассказ получился бы длинным, а длинно Егор говорить не умел, и он только махнул рукой:

— Э-э, да что там! Ничего вы, молодые, в том не смыслите…

Рюхин покосился на него. Красные пятна на его щеках потемнели.

— Вот где у меня сидит твой Тяпа, — проговорил он и похлопал ладонью по затылку.

Рюхин отвернулся, помолчал, спросил опять:

— Где ты был?

— У Федора Кузьмича.

С минуту агроном стоял оторопело, потом лицо у него побагровело.

— Жаловаться ходил? — И так как Егор молчал, он понял, что это было так. Рюхин осуждающе покачал головой и насмешливо спросил: — Ну и чего ты выходил? Только время зря потерял. Садись, — приказал он, — поехали.

— Куда это ты меня?

— Садись, не разговаривай.

Все случилось так неожиданно — и эта встреча на дороге, и разговор с Рюхиным, разговор, который так ничего и не решил, и это внезапное приглашение садиться в коляску, Егор не успел толком сообразить, что будет дальше, сел, и они покатили по неровной дороге. Тряска мешала думать, а надо было не только думать, но и решать, как быть.

Впереди показался вагончик. Рюхин подрулил к нему, колеса мягко прошуршали по траве, и все, что било Егору в уши — и резкие выхлопы отработанного газа, и сильный ветер, и шлепанье брезента по коляске, — все разом смолкло. Егор сидел, оглушенный тишиной, и щурил глаза от яркого солнца. Все-таки он приметил, как пусто и неуютно стало у вагончика — ни тележки, ни коня, ни бочек; там, где был котел и таганок, все разорено, осталась на кострище одна зола.