Хлебушко-батюшка

И еще помнится Егору одна весна… Он пашет близ Актуя пойму. День жарок и сух. В стороне, чуть ниже, под топким, заливаемым в половодье берегом лихо крутит воронки мутная вода. Неделю назад Актуй вошел в берега, но вода холодна, где-то в верховьях еще тают снега, и река бурлит и клокочет. Егор нет-нет да и поглядывает на ее изъеденное рябью плесо. Он пашет и думает: посеют тут кукурузу, один урожай снимут, а будущей весной вода зальет пойму и смоет верхний плодородный слой. На совещании, куда недавно вызывали Егора, молоденький парнишка-тракторист рассказывал, как они засеяли пойму, кукуруза вымахала в два человеческих роста, тракторист показывал фотографии, где сам он на лошади скрывался в зеленых зарослях с головой; похвалился: нынче они засевают кукурузой все пойменные земли. Егор успокаивал себя: вот ведь в том колхозе получилось, но на душе у него было неспокойно, особенно после того, как встретил его древний дед Мозжухин и спросил:

— Егорка, правду говорят, будто ты пойму пашешь?

— Пашу.

— Что ж ты делаешь, поганец этакий? Весной там как раз самая стремь. Смоет.

— У других не смывает.

Дед Мозжухин рассердился:

— Говорю тебе — там самая стремь.

И ведь вышло, как он говорил: на следующую весну «стремь» смыла пахотный слой.

Потом Егор вспомнил, как каждую весну садил кукурузу. Он ничего не имел против нее. Но надо же знать меру. Хлебушка бы побольше. Хлеб всему голова. А когда прошло это увлечение кукурузой, распашкой лугов и скашиванием пшеницы на корм скоту, Федор Кузьмич ездил, доставал семена люцерны, клевера, райграса, тимофеевки.

Егор шел по зеленой обочине — пиджак расстегнут, волосы выбились из-под кепки, сапоги в пыли. Куда идти, он не знал. Что теперь делать, не знал тоже. Что-то говорило ему — все кончится, как и прежде: пойдет он в поле и увезет за Лосиную балку вагончик, а там подцепит плуг и станет до глубокой ночи пахать.

Как же так? Кто он тут? Хозяин? Или просто нанятый, которому лишь бы заработать, а до остального нет дела? Надо же в конце концов ответить себе на этот вопрос! Егор поглядел на тополь, вставший на пути, который рос почему-то не за оградой, возле дома, а на обочине и стоял запыленный и одинокий; Егор поглядел на него, будто он мог дать ответ, но увидел только опущенные ветви; одна из них была надломлена — кто-то, проезжая мимо на телеге, примял ее и прочертил по стволу колесом.

— Его-ор! — кто-то сзади топал сапожищами. — Его-ор!

Вправо сворачивал широкий переулок, полого спускавшийся к реке; в конце переулка маячил высокий дом, загораживающий вид на берег, на стремнину Актуя и на остров, густо поросший ивняком. Егор загляделся и не слышал.

— Не слышишь, что ли?

Это был Тяпа. Он тяжело дышал, приоткрыв губы, загорелый и облезлый, с опущенным вниз лицом, как разомлевший на жаре вороненок. Из кармана куртки выглядывала «белая головка». Егор покосился на нее:

— Опять Симоны-Гулимоны?

— Ага, они самые. Достал по этому случаю. — Тяпа подмигнул, погладил бутылку рукой. — Великий, говорят, был святой — мой тезка Симеон. И грамотный. И насчет вот этого… — Тяпа громко щелкнул пальцами под скулой, — не дурак. На какое число его день назначен, я запамятовал. Как говорится, в школе не проходили. Вот поминаю ежедень, чтобы, не дай бог, не пропустить. Грех.

— Куда тебя определили? — спросил Егор после молчания.

— Должностей мне надавали, все в кармане несу. Шесть ден гуляю, на седьмой отдыхаю.

— У Кузьмича был?

— А зачем? Он мне без надобности. — Тяпа достал из кармана бутылку. — Давай моего Гулимона помянем… Ты думаешь, сняли меня с подвозчиков за то, что пью? За язык попер меня Рюхин. Сболтнул я спьяну, что он спит и видит себя на месте Кузьмича.

— Бросить бы тебе пить-то, — вздохнул Егор.

— Это я уже слышал, — скривил губы Тяпа.

— А если бы тебе… машину?

Тяпа сунул руки в карманы, отчего в боках стал шире; косолапо шагнул; от окрика Егора вздрогнул, втянул голову в плечи. Кричать Егор не хотел и сам не понимал, как это вышло, что не выдержал и крикнул:

— Погоди! Я с тобой серьезно.

Тяпа обернулся. Такого лица у него Егор ни разу не видел. Мутные глаза глядели сердито, с вызовом, с болью.

— Серьезно? Ну, давай серьезно. Ты знаешь, что я нынче у Клани последнюю трешку стянул? А? Не знаешь?

— Зачем ты так?

— А так, ни за чем, — устало ответил Тяпа; руки и ноги у него ослабли, и сам он весь обмяк, согнувшись, глядел в землю. — Кланя берегла трешку куда-то на дело. Спрятала от меня. А я стянул и убег. Смотался сразу в магазин, одним словом. Сосет внутри у меня, Егор. Будто пиявка какая там присосалась. Не нахожу себе места. А выпьешь, оно и полегчает.

Егор видел, что Тяпа говорит правду. Значит, его задело, дошло до него; значит, осталась еще в нем совесть…

— Пойдешь ко мне сменщиком? Я где надо поговорю.

Тяпа от неожиданности подался назад, выкатил округлившиеся от удивления глаза, судорожно сглотнул что-то застрявшее в горле. И видно, до того в себя не верил, что тут же опустил голову, глаза запали в морщинистые веки и стали маленькими, красными и злыми; он махнул рукой: