Хочешь не хочешь

С этих пор в доме началась другая жизнь. Было много смеха. Бывали и слёзы. Но самое плохое — выспаться было нельзя.

Покинув однажды картонное гнездо, птенец больше туда не вернулся. Теперь он засыпал где хотел: на шкафу, на крышке чайника, на книжной полке.

Вставал он, ясное дело, «с птицами». Пока потягивался, пока зевал, — люди могли ещё спать, но потом он задавал себе вопрос: «Чив-чив?» — и немедленно сам себе отвечал таким же в точности «чив-чивом».

С каждым днём голос у птенца становился громче, крылья уверенней, а сам он — нахальнее. Если люди не просыпались от его болтовни, он их будил. Он начинал летать над кроватями. В конце концов садился кому-нибудь на голову. Ира потом засыпала на уроках, а её мама — на работе. И, конечно, за это и за все другие безобразия, которые он творил, доставалось Ире: будто это она летала над кроватями и не давала выспаться, будто она скакала чернильными лапками по белому покрывалу, будто она смахнула бюстик Пушкина с этажерки — невозможно перечислить всего, за что ей доставалось.

Однажды мама спросила:

— Когда, наконец, ты его выпустишь? Он уже отлично летает!

Ира погрустнела, но быстро нашлась:

— Когда установится хорошая погода.

Ленинградцы сразу поймут, что означает такой ответ, — это всё равно что сказать: «После дождичка в четверг!» Потому, что в Ленинграде сегодня солнце — завтра дождь… и послезавтра дождь, и ещё целую неделю дождь. В конце концов появляется солнце — на день, на два, и дождь начинается снова.

Что говорить, это был выдающийся воробей, на которого трудно было сердиться и которому продолжало везти: он не разбился об оконное стекло, не утонул в холодном супе и не задохнулся в шкафу.

Ире птенец доверял полностью. Движенья у неё были осторожные и лёгкие, а главное — она никогда не пыталась его ловить: просто поднимала руку ладонью вверх, и воробей прилетал немедля.

Обедал он, конечно, только с нею, забравшись лапками в тарелку. Мог сесть на вилку по дороге ко рту. А чаще садился Ире на плечо и оттуда — с высоты — смотрел, что сегодня на второе: рассыпчатая каша или опять картофельное пюре, после которого не отчистишь клюва?

За едой-то он и хулиганил больше всего. Хотя… если рассказать, как он с Ирой готовил уроки… Воробей, например, не считал, что попрыгать по страницам учебника достаточно. Ему необходимо было взглянуть и на следующую страницу. Для этого он слезал с книги, очень вдумчиво брал клювом за уголок верхний лист, медленно приподнимал его, а потом — раз! — и туда с головой. Крутится там, топчется, а как вылезет, тут же начинает чиститься — можно подумать, что между страницами шёл ремонт и беднягу вымазали всего. И с одного боку чистит перья, и с другого, и пух под мышками, и каждое перо на спине, и даже пуховые штанишки — ну, словом, чистюля и недотрога. Если нечаянно прикоснёшься к нему, — надувался медленно и сердито, пока всё, что на нём растёт, не встанет дыбом. Тогда, цепко стоя на тонких лапках, маленький этот воробей отряхивался, как собака, вылезшая из воды, после чего распушённые пёрышки оседали на свои места, и воробей снова был как воробей.

Много солнечных дней успело наступить и уйти, а воробей всё жил и жил в доме, где его любили.

Но самая большая удача пришла к нему в то утро, когда весенний ветер распахнул окно…

И он улетел. Улетел в прекрасный ветреный солнечный день и не вернулся больше.

В доме стало тихо, чисто и… необыкновенно неуютно, Ирина мама сама призналась в этом.

— Ну давай тогда хотя бы котёнка заведём.

— Опять котёнка? Сколько раз тебе нужно повторять, что мы живём в коммунальной квартире?..

Ира молча кивала головой.

— Наконец, я не хочу, не желаю превращать свою комнату в хлев!

— Ага, — сказала Ира.

— Надеюсь, ты убедилась, во что он превратил наши книги?

— Убедилась, — сказала Ира, — но мне так хочется, чтобы у нас хоть кто-нибудь живой был.

Не земноводное

И вдруг — Ира опять вернулась из школы не одна: она принесла большую стеклянную банку, на дне которой кто-то был. Когда Ирина мама разглядела толком, кто это, — по спине у неё прошёл холод. Там шевелился краб! Живой! Мокрый, усатый краб!

— Зачем тебе этот ужас? — спросила Ирина мама.

— Что ты, мамочка, неужели ты не видишь, какой он хорошенький?

— Хоро-о-ошенький?!

Мама пожала плечами и пошла мыть руки, сама не понимая зачем.

Прошло четыре дня.

Краб жил в банке так, будто его и нет. Он только без конца шевелил многими своими ногами — пробовал влезть на гладкую стенку банки. Потом замирал. Ирина мама старалась не смотреть на это, она боялась краба.

С того дня, как в доме появился краб, к Ирочке зачастил старый её приятель и одноклассник Толя.

Толя прибегал так часто, что нельзя было понять — это он ещё не уходил или пришёл опять.

Ребята подолгу сидели подле банки. Ира что-то записывала в маленький блокнот. А Толя просто смотрел на краба с восхищением, непонятным Ириной маме. Но она думала: «Пусть наблюдают. Ничего плохого в этом нет».

И всё-таки не удержалась:

— Толенька, скажи мне правду, тебе на самом деле нравятся… о боже, что он делает… эти зеземноводные?