Хохол

– Не хочу засорять мозги лишним хламом. Я читал про одного математика, он даже яичницу не умел приготовить, не знал, как включить стиральную машинку, весь этот бытовой срам, за него делала жена, но он, в отличие от меня, был гениальным человеком! При этом себя гением, он не считал. Скромность- человеческая добродетель. Я тоже такого мнения, ведь зачем мне знать программирование, если за меня это сможет сделать специально обученный человек. Я гуманитарий! Географ! Но не историк,– подобными восклицаниями, он иногда доходил до звёзд, ничего при этом о звёздах не знал. Хохол не был идейным человеком, то есть фанатиком. Он понимал и уважал тех, кто бросался под танки, с криком: "За Сталина!". И уважал сам факт рождения идеи. У него в голове вертелось множество идей, но он не мог сделать выбор ни на одной из них. Он был не против работы, но работать не хотел. Хотел машину, но с личным водителем, желательно девушкой. Чтоб можно было кататься и бухать. Закончить автошколу не входило в его планы. Мечтал воспитывать сына по собственному методу, но не думал о женитьбе, и совместной жизни с будущей женой. Хохол любил родителей, но не считал нужным помогать им материально: "Я и сам нуждаюсь, а им- то, зачем!?"– он весь состоял из противоречий. Совершал ошибки и преступления, находил своим действиям оправдание. Воровал и считал себя Робин Гудом. Он жил и думал: "Как бы так, чтоб повеселее, только без тюрем, чтоб остаться в истории…"– и снова попадал под меч русского правосудия.

– Знаешь, о чём я подумал, что мою повесть никогда не будут читать в школах,-Поэт после ужина забрался на свободную шконку рядом с Хохлом.

-Читать в школах… школы это не показатель. Мы тоже не изучали Бродского, так что теперь Бродский не поэт? Поэт, оставь эти мысли- будут читать, или не будут это уже не твоя забота, а забота Бога. Я если жив буду, прочитаю, и уже значит всё прошло не зря, чем отличается один любящий читатель от миллиона равнодушных…Это как с женщинами, спал я с многими, а любил одну. На чём мы с тобой остановились?

– Вид из окна.

– Хорошо… От первинтина мозги превратились в хлебный мякиш. Водка не прошибает мозги, а напитывает. В день, когда мать забрала ключи, я уже был на уходах. От самогона мякиш разбух и забродила. Слёзы накатывались на глаза. Не помню, сколько мы выпили с Гришей, пить мы начали после обеда. Я не остался у него ночевать и побрёл домой. Если носить с собой нож, рано или поздно в кого-то воткнёшь его. Если суицидник носит в кармане лезвие, то рано…он вскроет вены. Я носил с собой лезвие, чтобы резать скотч на тремпелях с одеждой, когда промышлял на рынке. Чем ближе я подходил к дому, тем сильнее потели ладони. Я сжимал в кулаке, завёрнутое в бумагу лезвие. Сел на ступени, возле двери в квартиру и не решился постучать, завернул ладонями лицо. Пьяные мысли не щадили душу, когда я порезал предплечье, провёл точно по шишке на вене. Затвердение образовалось, когда задул неточным попаданием иглы в вену. Кровь брызнула на пол, я даже на миг почувствовал наслаждение, и может, даже улыбнулся, что поборол страх. "Вот и всё,"-подумал я." Отъехать бы теперь быстрее, хорошо полоснул, вену достал. И пусть они утром поплачут…"Не знаю, что я доказывал и кому? Хотел, наверно, сказать, что я не виноват, что это жизнь такая, а я не хочу никого мучить. Хотелось плакать, но слёзы не текли. Голова кружилась больше от выпитого, чем от потери крови. Поражённая, исковерканная наркотиками душа, испугалась, внутри дрогнуло, и вдруг перехотелось умирать. Я постучал. Сначала тихо, потом сильней. Открылась дверь, мать закричала от увиденной крови и крикнула отца, я весь сник, сполз, почти лёг на ступенях. Меня словно раздавило. Лицо матери не помню. На лице отца была такая боль, слёзы были в его глазах. Он заволок меня в прихожую." Дурак, что ж ты делаешь, дурачок."– Я вытянулся в полный рост на полу, и меня конкретно прорвало, я похоже испытал тогда, самый настоящий истерический припадок. Кричал: "За…ла, эта грёбанная жизнь! Я не хочу так жить! Лучше сдохнуть! Папа, за что мне так!? Мама! Простите меня!"– Мать побежала за медсестрой соседкой с четвёртого этажа и чтобы позвонить в скорую помощь. Не помню чем, то ли ремнём, то ли тряпкой, отец стягивал мне руку выше локтя, было очень больно. Он не знал, что делать, и если бы больница была рядом, он на руках бы меня донёс, схватил бы и побежал. Дверь была открыта настежь, и отец вертел головой то на меня смотрел, то на площадку." Ну, и дурачок, балбес."– его взгляд выражал боль и нежность, а я кричал, уже и не вспомню что…

Это не мемуары отчаявшегося человека, заглянувшего за дно. Это боль, невыразимая душевная боль. Невозможно терпеть всё, что происходит внутри. Лучше было бы уже пускать слюни и ничего не соображать. "Было бы"– раздражает этот глагол с частицей.