Холера (сборник)

Приятный товарищ Петраков и майор Токарев еще не раз встречались на жизненном пути Хлесталова, и всякий раз он с симпатией вспоминал первую встречу с ними, вестниками его славы, в кабинете дмн Пащенко, в тот же день подписавшим приказ об увольнении выдающегося специалиста, несвоевременно впавшего в ересь диссиды.

После обыска в квартире вездесущая «Свобода» прислала к Хлесталову исключительную блондинку в рубашке, расстегнутой по солнечное сплетение…

Оперативная блондинка тем же вечером вышла в эфир – и очень скоро иностранные корреспонденты, которым суждено было вслед за декабристами и Герценом сыграть свою озорную роль в великой российской побудке, протоптали в заплеванный подъезд Хлесталова свою незарастающую, как казалось, тропу. Они неразборчиво бормотали «мадам», приподнимали перед Суламифью кепки и гребли в грязной обуви мимо нее в единственную комнату – лабораторию новой футурологии, студию восходящей звезды советского нонконформизма – Клезталофф\'а. Его имя упоминали рядом с именами Войновича, Ерофеева, Аксенова, Кабакова, а Марго в одной из передач дерзко сравнила его с Оруэллом.

Вот и загудели в уши Хлесталова медные трубы славы. И побрел он, спотыкаясь, сквозь них, алкаш и безумец, сжимая ладонями бедную больную голову, в которой голоса труб резонировали, как в новостройке. Таким Хлесталова застало начало так называемой перестройки. В марте – апреле 85-го он еще успел отсидеть полтора месяца в Бутырках – за тунеядство, после чего ихние буржуи и наши правозащитники прямо помешались на нем. Его наивно приглашали с лекциями в Вермонт, на какие-то симпозиумы под эгидой ООН, «Балладу» перевели на пятнадцать языков, и в пятнадцати странах его ждали сумасшедшие гонорары. Оформляться за границу он даже не пытался, но наверстывал здесь – по посольствам и вернисажам, откуда его транспортировали разнообразные иномарки и сгружали, бесчувственного, на руки резко постаревшей Суламифи.

Повсюду, не таясь, Хлесталов мелькал с раскованной блондинкой со «Свободы» – Марго Оболенской и как-то вдруг прекратил вешаться. У него появился «круг». Явление новое для Хлесталова и глубоко чуждое мне. Он приобрел труднопереносимую манеру – где бы мы ни встречались, по-птичьи вертеть головой в поисках знакомых, говорить отрывисто, переспрашивать и поминутно поглядывать на часы. И хотя Марго, свойский кадр, мне нравилась, – я отчего-то стыдился гонять теперь чаи с Суламифью, которую нежно любил, – и не стал бывать у Хлесталова. А в «круг» меня не тянуло. Да и, по правде говоря, не звали. Так постепенно и перестали видаться, и совесть нации пропала из виду. Вот почему я изрядно удивился, когда в ресторанчике у Гришки (он так и назывался), при котором мы с Батуриным в этот период времени кормились, из последних сил держа маленький, так сказать, «салон» – книжную лавочку с галереей, – зазвонил телефон, и в трубке раздался тихий матовый голос. Как в прежние времена, то и дело откашливаясь, что служило у него признаком опьянения средней тяжести, мой бывший товарищ сказал: «Старичок, хочу проститься. Уезжаю в Азию… кх-кх. Шутка. В Европу, конечно, кх-кх. Вот, отвальная, значит, кх. Хочу, чтоб ты непременно был. Непременно. Кх. Не обижай, старичок, жду. И Суламифь тебя требует, непременно! Кх!»

Хлесталова с некоторых пор уже выпихивали за границу, но он не желал уезжать, как ни обрабатывали его приятный безотцовщина Петраков с майором Токаревым. «Я русский писатель, – возражал Хлесталов, – русский врач, здесь мои корни, мой язык, мои алкоголики». Алкоголики, спору нет, были. Но, слышал я от редких общих знакомых, назвать их пациентами Хлесталова можно было с тем же правом, что, допустим, меня – пациентом Батурина и наоборот. И даже с меньшим, потому что Батурин – мой просоленный дружок и способен порой реально облегчить мне нравственные муки. А Хлесталов пил теперь с людьми холодными и случайными. И пил-то все больше виски да кампари. Какой уж тут контакт душ, какая психотерапия… Что же до русской прозы, то я действительно читал как-то в «Огоньке» рассказ Хлесталова о нравах Бутырской следственной тюрьмы, которой, как следовало из текста (а в подтексте уже не было нужды), автор отдавал все-таки предпочтение перед родными психбольницами. Рассказ существенно уступал «Балладе» по части пресловутого русского языка и, конечно, сюжета, изобиловал физиологическими подробностями, мятежным сарказмом и навязчивыми воспоминаниями о половых актах – словом, лежал вполне в русле перестроечной диссидентской прозы, многословной, залитой спермой и «беспощадным» голым светом стосвечовой лампочки без абажура.