Холм грез. Тайная слава

Существовала и еще более неизведанная глубина в этом процессе catharsis. Я уже говорил, что иногда необходимо изгнать ангелов, чтобы освободить место для Бога. И сейчас мне было дано строгое указание: перестать грезить о кельтской святости, которая всегда была для меня мечтой, наиболее скрытой во мне святыней, целительным домом, где излечивались все раны души и тела. Никто не хочет быть грубым; думаю, мы должны признать, что умеренное практичное англиканство должно обладать чем-то особенным, ибо абсолютный обман не может более продолжать свое существование. А значит, оно являет собой высокоблагопристойную моральную жизнь, которая поощряет умеренную и хорошо регулируемую атмосферу преданности. Прекрасная и (согласно ее понятиям) весьма набожная женщина своей интерпретацией Anima Christi превратила меня из «пьяницы» в «очищенного человека». Она была очень набожна и ненавидела чтение «Calix meus inebrians»[57]. Отец всегда учил меня соответствовать самому себе внешне и с нежностью терпеть любимых братьев; в то время мы праздновали в наших сердцах древнюю английскую мессу и ждали возвращения Кадваладра.

Я почитал его учение и продолжаю почитать сегодня, полагая, что мы должны следовать ему. Но в глубине сердца я всегда сомневался, что умеренное англиканство хоть в чем-то соотносится с христианством в любом его проявлении, и вообще считал заблуждением, когда о нем говорили как о религии. Конечно, я не сомневаюсь, что многие действительно верующие люди исповедовали его: я говорю о системе и атмосфере, которая исходит от него. И когда ethos[58] закрытых частных школ добавился к нему, итоги обучения практически привели к утверждению, что Небеса и Бог – постоянные союзники.

Никто не должен превращаться в духовного калеку; я просто хочу сказать, что никогда и не мечтал о поиске религии среди стен нашей часовни. Без сомнения, Те Deum все еще был Те Deum, но даже самый благороднейший из гимнов можно опошлить, очернить и выставить на посмешище, так что вы примите его за мелодию, недостойную даже паршивого пенни. Лично я думаю, что органные композиции почитаются куда больше, чем англиканское пение, и уверен, что многие популярные мелодии гимна по торжественности значительно хуже «’Е Dunno where ’е are»[59].

Нет, религия, которая вела, манила и понуждала меня, была замечательным и удивительным мифом кельтской церкви. Это было обучение, больше чем обучение – смысл жизни моего отца. И я действительно крестился водой Святого Источника, и, таким образом, великая легенда о святых и их бытии затмила все мои устремления и стала для меня пылающей ризой великой тайны. Кто-то, утомленный жизнью и испытывающий отвращение ко всему, может и не разглядеть яркое божество на мерзких змеиных губах. Другой же будет пленен рассказом и откроет для себя красоту мира. Я воспринимал кельтский миф как совершенство, как дочь короля: Omnis Gloria ejus filiae Regis ab, intus, in fimbriis aureis circumamicta varietatibus[60]. Начиная с тех дней я узнал очень много об этой великой тайне.

Я видел, что вера моего детства оправданна абсолютно и полностью. Но даже тогда, когда мне мало что было известно, я предпочитал благородного рыцаря и христианство – иными словами, некий кодекс морали и метафорические небеса, дарованные как награда за праведную жизнь и великое мистическое путешествие в неизведанную святость. Представьте епископа признанной церкви, садящегося в лодку без весел и парусов! Представьте его, если сможете, совершающего что-то, хотя бы отдаленно похожее на подобное действие. Вообразите последнего архиепископа Тайта, который в течение трех дней и трех ночей ходит в одиночестве в ламбетскую часовню. А потом представьте людей на противоположном берегу, освещенном сверхъестественным ослепляющим светом, идущим из окна часовни. Безусловно, развал кельтской церкви был крушением всего. Потому-то Дон Кихот живет только в литературе, тогда как Санчо Панса продолжает свой земной путь, оставаясь все тем же жирным, преуспевающим крестьянином. Конечно, он унаследовал кое-что от рыцаря, но не изменил своему пристрастию к деревне.