Мейрик всегда отличался внимательностью к мелочам и в тот вечер пришел к выводу, что определенные римские традиции следовало бы перенять. Благоразумный Бейтс продолжал корпеть над своим школьным упражнением по стихосложению на латыни, тихо ухмыляясь. Бейтс был циником. Он всем сердцем презирал обычаи и в то же время очень тщательно соблюдал их. Он мог бы стать изобретателем и автором футбольных игр, если бы кто-нибудь оценил ту страсть, с какой он предавался этим занятиям. Но его имя вошло в историю спорта: Бейтс совершил прыжок, бросил молот и пробежал кросс так, будто от этого зависела вся его жизнь. Однажды мистер Хорбери случайно подслушал, как Бейтс говорил что-то о «чести дома», который вошел в его сердце. Что касается крикета, то Бейтс играл с таким рвением, словно его личное честолюбие требовало, чтобы он стал первоклассным профессионалом. И он искренне радовался, закончив свои латинские стихотворения, написанные (к изумлению других мальчиков) «будто письмо» – то есть без черновика. Бейтс имел «наклонность» ко всему в Системе, от спорта до латинских стихов, и его рукописи пользовались неизменным успехом. Он ухмыльнулся в тот вечер – отчасти над превращением Мейрика, а отчасти над строкой, которую набросал:
«Mira loquor, coelo resonans vox funditur alto»[7]
.В дальнейшем Бейтс написал пару романов и продал их, по словам журналиста, «словно горячие пирожки». Мейрик пошел навестить его вскоре после того, как тираж первого романа дошел до тридцати тысяч, а Бейтс читал «положительные рецензии» и радовался приятному хрусту только что полученного чека.
«Mira loquor, populo, resonans, cheque funditur alto[8]
, – сказал ему Бейтс. – Я знаю, чего хотят школьные учителя, мальчики и публика, и я забочусь о том, чтобы они это получили, – sale espèce de sacrés cochons de N. de D.!»[9].Остальные занятия протекали в полной тишине. Пелли приходил в себя от полученного шока и начинал обдумывать месть. Мейрик своим поведением довел его до безрассудства, и он должен был как-то ответить. Это была просто случайность; Пелли решил вызвать Мейрика на драку и устроить обидчику самую страшную трепку, какую тот когда-либо получал. Он был полным, но смелым парнем. Роусон, напротив, был ужасным трусом и подлецом, а потому решил, что с него хватит, и время от времени бросал в сторону Мейрика смиренные, примирительные взгляды.
В половине десятого они все вместе пошли в столовую за хлебом с сыром и пивом. Без четверти десять мистер Хорбери появился в форменной одежде и шапочке и прочитал главу из Послания святого Павла римлянам, а также одну или две бессвязные и унылые молитвы. Когда мальчики уже поднимались в свои комнаты, Хорбери остановил их.
– Что это, Пелли? – спросил он. – Твой нос раздулся. И как я погляжу, из него идет кровь. Что ты с собой сделал? А ты, Роусон, как ты объяснишь синяки вокруг глаз? Что все это значит?
– С вашего позволения, сэр, на футболе сегодня была очень жаркая битва, к чему мы с Роусоном оказались не очень готовы.
– И ты участвовал в столкновении, Бейтс?
– Нет, сэр; я был крайним нападающим. Но все ребята играли отчаянно, и я видел, как ударили Роусона и Пелли, когда мы менялись.
– О! Ясно. Весьма рад обнаружить в вас таких азартных игроков. Что касается тебя, Бейтс, то я вижу, что ты лучший среди нападающих твоего возраста, лучше всех, кто когда-либо был у меня. Спокойной ночи!
– Спасибо, сэр! – в едином порыве откликнулись все трое, как будто исполнили их самое сокровенное желание, и Хорбери мог бы поклясться, что Бейтс даже покраснел от удовольствия после его похвалы.
На деле же Бейтс упивался собственной хитростью и способностью выходить из любого сложного положения.
Мальчики ушли, и мистер Хорбери вернулся к своему столу. Он редактировал сборник избранных произведений под названием «Английская литература для младших классов». Хорбери начал читать приготовленную к работе рукопись:
Он остановился и поставил звездочку над словом «Лайонесс», после чего на чистом листе повторил знак и сделал примечание: «Лайонесс = острова Силли».
Затем Хорбери взял еще один лист и написал: «Найти древнее название островов Силли».
Эта работа полностью поглотила его внимание; и, лишь когда часы пробили двенадцать, он отложил рукопись: настало время вечернего стакана виски с содовой; днем Хорбери никогда не прикасался к алкоголю, но вечером позволял себе немного выпить, торжественно смешивая напиток и затягиваясь сигарой, которую выкуривал за двадцать четыре часа. Ожог от директорского хереса и неприятного разговора больше не терзал его изнутри; время, работа и несколько ударов палкой, выданных Мейрику, успокоили его душу, и, откинувшись в кресле, он погрузился в размышления, глядя на яркие всполохи огня.