Холм псов

Мы были во «Вратах», когда он туда ворвался. Было это неделю назад. Кажется. Он часто туда приходил. Естественно, весь город знал, что он чокнутый. Пока он спокойно пил свое пиво и сидел тихо, все было нормально. Люди принимали его, как принимают легкий дождик. Дарья утверждала, что однажды разговаривала с ним и что этот разговор даже имел какой-то смысл. Она считала, что он вовсе не настолько глуп, как все думают, что он просто несчастен. Она говорила, что из-за наркоты у него слиплись извилины; он хотел уйти хоть куда-то и, убегая куда глаза глядят, попал в лабиринт, откуда нет выхода. Но Гизмо, когда выпивал на одно или пару темных больше нормы, начинал нести чушь, кричать, размахивать длинными, костистыми руками, будто пытаясь поймать невидимую, порхающую вокруг него птицу. Но хватало еще одного пива, чтобы он снова успокаивался и начинал произносить свои претензии немо, раскачиваясь с пятки на носок с полуприкрытыми глазами. Поэтому, когда он в очередной раз примчался во «Врата», с широко открытыми глазами, что издали казались большими дырами в его птичьем черепе, никто не удивился. Просто пропустили его к бару, чтобы он мог откричать свое, напиться и успокоиться. Сперва это был просто крик, невнятные фразы. Но потом я начал их понимать, хотя сидел на другом конце зала вместе с Дарьей, Аськой и кем-то еще, и болтал соломинкой в разведенном пиве в пластиковом стакане. Ведьма, призрак, кричал он, оторванная голова, держала ее в руке, кричал, пока кто-то, стоявший за баром, не помню уже кто, наклонился к нему и сказал, чтобы закрыл пасть, потому что сейчас ему влетит.

И тогда Гизмо заметил Дарью по ту сторону зала. Заметив ее, сунул пальцы себе в рот, на миг, словно хотел притормозить поток собственных слов. Подбежал и встал над нами, сперва близко, потом – отодвинулся, смотрел на нее и трясся. Его ужасно дергало, словно бы он поймал ту невидимую птицу и проглотил, а эта птица теперь живет в его желудке. Аська спросила, чего он, собственно, хочет. И тогда он взглянул на Дарью и сказал, что Дарья уже мертва, и что он об этом знает. Что Дарья уже мертва. И я помню, что тогда проглотил вместе с пивом острою, большую, невидимую глыбу льда.

Бармен подошел к нему с каким-то другим мужиком и велел свалить на фиг. Это реально неприятно, сказала Дарья, я бы предпочла, чтобы он не говорил мне больше таких вещей. Это может кого-то сильно напугать, добавила еще. Потом, когда я думал о ней, а думал я о ней все время много лет, я понял, что она никогда не выглядела испуганной; что повседневность заковывала ее в броню; что каждый новый день добавлял в эту броню все новые слои.

Ты уже мертвая, прости меня, пожалуйста, сказал Гизмо, и именно это «прости меня, пожалуйста», – услышали все, потому что его слова вымели из «Врат» все прочие звуки. А потом Гизмо расплакался: очень громко и очень отвратительно, так отвратительно, как только может расплакаться двухметровый восемнадцатилетний чувак. Я понятия не имел, что должен делать. Помню, Дарья пыталась к нему притронуться, но – может, это только моя фантазия, может, это случилось только в моих воспоминаниях.

А потом Чокнутый вместе с барменом вытянули его наружу и, кажется, отмудохали – по крайней мере, так сказал Трупак, который позже видел, как Гизмо брел по улицам, говоря сам с собой, залитый кровью из разбитой брови.

– А отчего бы мне этим загоняться? – спросила она, все еще глядя в сторону озера. Сейчас мне хотелось бы иметь запись этого, иметь возможность на нее посмотреть, понять, правда ли она была напугана или нет.

– Ну, сука, не знаю, не каждый день кто-то подходит к тебе, когда ты сидишь в кабаке, и говорит, что ты умрешь, – ответил Быль.

– Просто он меня запомнил, потому что я была с ним вежливой, – сказала она и пустила еще один «блинчик».

– Нужно все это сожрать, – Трупак жестом показал наколотую на палочки колбасу.

– И потому что ты была вежлива, чувак подошел к тебе и сказал, что ты мертва? Знаешь, Дарья, я как-то так не думаю. Он просто тебе угрожал, – Быль встал и снова вытер ладони о толстовку. Руки его оставили очередные черные пятна. Закурил, он всегда курил жадно, умел втянуть половину сигареты за одну затяжку.

– Миколай. Подойди ко мне, – сказала она.

На горизонте, над лесом, маячил толстый слой черных туч, как мазок огромного, измазанного сажей пальца.

Я не понимал до конца, что ей нужно. Она не любила целоваться публично, не любила притрагиваться ко мне на людях, не слишком любила даже ходить под руку. Ее раздражали пары, которые на выступлениях давали всем ускоренный курс слюнявленья лиц друг друга. Говорила, что это безвкусно.

– Обними меня, – сказала она.

Я обнял ее, сперва неловко, потом прижал сильно, чувствуя под слоями одежды ее тепло, тепло из-под брони, и это тепло было в ней самым классным. Это тепло никогда меня не раздражало.

Мы смотрели, как темная полоса над лесом потихоньку расширяется.

– Нужно идти, – сказала она через минутку.

Быль затоптал костер, не помню, может, мы все туда поссали. Медленно шли по лесу, в темноте.