Холм псов

Естественно, это было важно. Это было чуть ли не важнее всего. Это была еще одна мысль, которая не давала мне покоя по ночам, которая жалила в сердце даже сильнее, чем вопрос, на самом ли деле я ее люблю – или нет, или люблю, но немного, и как вообще можно любить немного, – мысль, что это мог бы оказаться…

– С Ярецким, – сказала она, пожав плечами.

«Значит, не молодой Бернат», – подумал я с облегчением. Но облегчение длилось всего несколько секунд. В голове зажглась неоновая вывеска. Белая и яркая. Неоновая надпись: ВОТ, ЗНАЧИТ, КАК. Трехметровая фигура сжалась, обрела конкретные черты, обросла кожей. Появился перед ней микрофон на стойке. На ногах у нее были новенькие одиннадцатидырчатые «мартинсы».

– Ярецкий. Но он же был с Каролиной, – вспомнилось мне.

– Я напилась – и как-то так вышло, – она снова пожала плечами.

Может, ее мать была права. Может. Может, она просто была потаскухой.

– Ты сделала это, потому что влюбилась? – спросил я.

– Нет, я просто набульбенилась на выступлении, – ответила она. Была уже сердита. Я должен был извиниться и перестать. Впрочем, это не имело никакого значения.

Это всегда страшно. Неважно, восемнадцать тебе или пятьдесят восемь. Представляешь себе бывших своей девушки. Представляешь, как они стягивают с нее одежду и начинают делать то, что делаешь с ней ты – но лучше. Это было – и остается – словно кто по очереди вынимает живьем из моего тела все органы и вкладывает их в духовку, вот только все вынутые органы каким-то чудом остаются соединены с моей нервной системой. Ярецкий. Джим Моррисон из Зыборка. «Машина резко повернула, хоть были выключены фары». Я помнил, как она танцевала во «Вратах» под эти песни, вместе с остальными девушками, ритмично подпрыгивая на месте с закрытыми глазами. Это наверняка было легко. Как яблоко сорвать. Он мог подойти к ней и сказать: «Эй, малышка, хорошо развлекаешься?». Или: «Ты тут одна?». Наклонился к ней, а она наверняка чуть вздрогнула и захихикала, и ей сделалось тепло. И просто дала взять себя за руку. Так было. Наверняка. Иначе это никогда и не выглядит.

– В любом случае теперь ты знаешь, – сказала она. – Можем идти?

– Сколько раз? – спросил я.

– Один. Пойдем уже? Пойдем.

Протянула мне руку, но я не мог и не хотел ее взять. Мало того, что она рылась в моих вещах (а может, уже и рассказала об этом всем своим идиоткам-подружкам), так еще и дала Ярецкому, только потому что Ярецкий этого захотел, только потому что Ярецкий мог и только потому что Ярецкий был Ярецким (и точно рассказала об этом чудеснейшем вечере в своей жизни всем своим идиоткам-подружкам, со всеми подробностями).

– Пойдем уже, – сказал я наконец. Мы пошли в сторону Бронкса.

Где-то позади шел Ярецкий, глядел на меня, тыкал пальцем и мерзко смеялся.

– Ты значишь для меня очень много, – сказала она через минутку, а я не имел уже сил ругаться, а потому ответил что-то в том роде, что она тоже значит для меня много, но знал, что вообще-то я в это не верю.

Не помню, что произошло между. Часто так бывает, что люди помнят свои травмы секунда за секундой, могут рассказать, что они в тот день съели на завтрак, более того – какова была очередность блюд, заварили ли сперва себе кофе или порезали хлеб. Я помнил не слишком много. То, что было между этой прогулкой и началом концерта во «Вратах» – просто черная дыра. Может, я был дома. Может, был дома у Дарьи. Может, я что-то ел, слушал музыку. Не имею ни малейшего понятия.

На самом деле эта ночь сложилась у меня в одно целое только в клинике, на реабилитации, через пару месяцев после того, как я переборол ломку. Когда я начал нормально мыслить и видеть сны. И когда уже узнал Юстину. Дарью нашла Олька, девушка Кафеля. Выходила из комнаты допросов, когда я туда входил. Мы даже не взглянули друг на друга, это я помню. Не знаю, что она обо мне думала. Наверняка – ничего не думала. А что можно думать, когда найдешь изнасилованную, порезанную ножом мертвую девушку, лицо которой кто-то разбил тротуарной плиткой? Что можно подумать в такой ситуации, независимо от того, о чем ты думаешь каждый день?

Но прежде чем Олька нашла Дарью, Трупак объяснял мне на подворье замка, что я вел себя как последний пиздюк. И это было правдой, потому что в этот вечер я успел стать последним пиздюком.

Но прежде чем я сделался последним пиздюком, прежде чем Олька нашла Дарью, был еще концерт.

Во «Вратах» были все. То есть во «Вратах» всегда были все, но тогда пришли даже приятели и подруги Чокнутого времен студенчества в Гданьске, странные люди, к которым мы чувствовали легкое уважение, старшие и лучше одетые, с других картинок, приклеенные к Зыборку, словно цветными наклейками на столб, но уже через какое-то время все совершенно пьяные и вставленные. На лестнице сидел и весь наш лицей. Все, даже те, кто никогда не приходил во «Врата», потому что каждый уик-энд развлекались на дискотеке в «Бронксе» или никуда не ходили, потому что им не позволяли родители.