Холмы России

- В твою каморку, что ль? - Стройков положил на ладонь кусок сахара-рубанул ножом.-А почему, собственно, я к тебе заходить должен? Родня мне какая или любовно мы соседями жили? Я твоего Астафия и схоронил, и по-людски поминки у себя дома устроил, а ты, разлюбезная, как вела себя?

- Все серчаешь.

- Паскудная баба. Вот так!

- Да забудь, Алексей Иванович.

- Умоляешь?

- Глафира как поживает?

- Ничего. Как все. А из подвала ты напрасно ушла.

От бомб хорош. Безопаснее.

- Забота какая о паскудной. Спасибо.

- Не ной,- строгим взглядом остановил Стройков.

- Я же безобидно.

Стройков подул в наполненное чаем блюдечко.

- Любовник-то на фронте или навещает еще?

- Какой любовник?

- Твой.

Серафима усмехнулась.

- Вот же привязался. Хоть разорвись, а доложи.

Вон богу не докладывают - творят. А я, стерва, я должна, вроде как мне позор поласкаться. Уж в самый уголок заползла, хворая, никому не мешаю. Это хорошо, тогда рубашку на себе порвала, а то ножом бы себя полоснула: остервенела. Люди удержали. Так в чужое-то лезть, выволакивать. Когда скотину волокут, страшно смотреть, а человек если сорвется, с него законы не спрашивай. Он же, после той занавески, спокойно по улице шел. А ты по кустам шастал. Видела. И в подворотни заглядывал. Кого-то ловил. Я тогда сама бы тебе сказала. Да чего-то испугалась. Придет, бутылочку принесет. Что же, мне караул кричать?

- Я его не трогал. Сам метпулся.

- Любовь-то, она простенькая, как девочка. Ее, милую, жалеть и беречь. А нам что досталось? На ураганах все соломки разнесло.

- Оно так,- сказал Стройкой.

- Каждому своя пустошка отмерена. Что посеешь, то и пожнешь. А мою, Алексей Иванович, злые люди засеяли. Слезами-то глаза выжгла. Ничего-то уж и не вижу. Как слепая. Слепой-то и подсеяли. Горькое-то никто не хочет жрать. На -тебе! Вот ждала: на сгорелом травка взойдет, вот зацветет. А колосок какой? Головня.

Не ты ешь, а она ядом ест. Ко мне тут женушка Елагина заходила. Ей всякая услада доступна, только помани.

А я поманю - и ничего нет. Пуще хвораю. Кровь моя холодная. Солнышка над моей жизнью не было. Вон Астафий-то, как тетерев с зимы, и затоковал возле Феньки. Бывало, она поздно от тетки идет, а он в олешнику караулит. Раз подкралась я, сзади, за космы схватила - да об ольху лбом. Сама-то верть - и на тропку.

Домой прихожу, а он сладко так спит. А кого же это я лбом об ольху? На другой день, слышу, мужики у амбара разговаривают: "Никита встать не может. Вчерась, говорит, вечером метеором в лоб его звездануло". Вот кого.

Стройков засмеялся.

- Так Никиту?

- Тоже, тетерев... А Жигариха на фронте, подлая? - спросила Серафима про Феню.

- Ты полегче выражайся,- сразу охмурился Стройков.

- Запутала, замутила троих и тебя - четвертого.

Конь-то, поди, с копыт сбился. Куда занесло!

- Полотенцем ты, как светлой душой, позвала.

Ночным льдом отлили ее глаза - на миг просинились.

- Гляжу, мужик у колодца купается. Обычаем позвала. Или все серчаешь?

- Вот так. Идет к тебе. Чем грозить-то.

- Мое это, личное, как чулок на ножке: хочу сниму, хочу нет.

- Плачешь, а свое жнешь.

Стройков встал, перекинул через плечо шинель. Серафима неподвижно сидела, освеченная зеленью гераней.

- Спасибо за чай,., И солнышко тебя не грело, говоришь.

- Вдумчиво слушал.

- А как же. Прорубь ты холодная, прости, или очень распалилась с чего-то. Солнце горячо, а своя печка жарче. Тараканы-то не шуршат? Жаркую тьму они любят.

- Куда же ты?

- К адвокату напротив. По Митькиному делу просили.

- Любовью - любят, любовью - губят. Все тут и дело.

- Говорит, Астафия-то он убил.

Серафима, пошатнувшись, села на кровать, расцепила ворот кофты.

- Замучили! Сил моих нет.

- Что, опять? - подхватился Стройков.- Да я пулей!

Стуча каблуками сапог по мостовой, перебежал улицу, Скрылся за воротами двора, отдышался.

"От бомб так не бегал. Сил у нее нету",- он выглянул из калитки и снова скрылся. Сел у теплой стены на скамейку под сиренью.

Не ждал уж конца в изнурительной ловле: тянуло одно, а другое запутывалось, и самого водило над краем;

воскресало близкое в ночах и пожарах, куда провалом сдвинулась сторонка его с любимым лозовым кустиком:

эх, посидеть бы когда-нибудь с удочкой! И рядом тот кустик, да не приляжешь под тминный бочок, пока не заглушишь своими руками сверкучее жало в изгорелой, паркой от дыма дернине, сужденной и ему на сорванных бешенством ада окопных полях.

"С змеи кожа сползает, а змея остается,- подумал он, встряхнулся от дремоты.- А милка неспроста здесь".

Стройков снова позвонил в квартиру Южинских.

Дверь приоткрылась-натянулась поперек тяжелая цепь.

- Кто? - спросил с той стороны голос.

- Николай Ильич?

- Что угодно?

- Простите. А голову можно просунуть под эту зацепу? Не прищемите?

- Кто вы такой?

Строчков вытащил из кармана гимнастерки документы в завертке из клеенки. Сверху полс/лил записку. Подал в щель. Рука взяла и скрылась. Зашелестел:; л;:сткн.

"Николай Ильич!

Человек по делу к тебе. Он расскажет.

Крепко жму твою руку.

Привет Ире и дочке твое;!.

Дементии Елагин".

Николай Ильич прочитал записку и развернул документы.