Холмы России

далеким подсолнуховым полем сияла над израненным склоном.-Дочка, дочка наша. Холуй папенька-то.

По щекам Серафимы потекли слезы.

- Я виновата.

- В чем? Что из грязи хотела встать, что плевками трактирными тебя клеймили и душу, душу лоскутком растянули, да гвоздями и прибили, чтоб вдруг не свернулась, позорная, а стыдилась на глазах.

Серафима подползла к Желавину, стоя на коленях, обняла его голову.

- На той стороне жди меня,- сказал он.- Иди.

Серафима скрылась за зелеными стаями яверя: стелились и бились-хотели взлететь, да все рассыпались крылья над вечными прорвами.

Павел Ловягин взгребся на островок и, распластавшись, зарылся лицом в мох - в прохладу его погребную.

В нижней рубашке лежал, босой. Вся обмундировка в узелке с ременной уздой, чтоб на голове держалось - не замокло: и гимнастерка в завязке, и галифе, и сапоги с пистолетом в голенище, и документы до первой случайности - особо пристального взгляда. Порою могильный покой казался усладой, а жизнь убеждала в неподвластности времени, в котором менялись лишь цвета: нет дела заре, идет ли человек или червь ползет.

Он раскрыл глаза во мху. Как на ресницах, слезами свет зеленоватый мерцал.

Желавин скрутил цигарку, раскурил и тронул за плечо Ловягина. Тот посмотрел на жарок дымившийся, на руку, горбастую, настороженную.

- На, покури. Чего ты?

Ловягин опасливо вытянул цигарку из пальцев Желавина.

- В гости ходил?- недобро спросил.

Ловягин окинул взглядом островок. У края охапкой тина подсыхала, а от нее следы затекли.

- Кто причаливал?

- Жалёнка приходила. Срок нам, барин, отгребать отсюда.

- Куда?

- А у лесничего что? Старичка-то не видел?

- Солдаты там. Близко не подходил,- насторожила Павла какая-то перемена.

- Не клюнуло? Лучше бы к какой-нибудь в погребок.

Сколько ты бегал, а не приглядел.

- А твоя где?

- Жалёнка-то? Спровадил. Сама без двора.

- Как оказалась здесь?

- С окопов сбегла. Местечко это давно знает. Сини.

лия ее. Купалась тут и на солнышке грелась. А бол плакала. На тот свет просилась. Да живьем туда не пускают, все равно как без пропуска на заводской двор.

- Не выдаст?

- Кому она нужна. У батюшки Антона Романовича в работницах нужды нет? Постирать что, полы помыть?

Вот зябнет, беда. Да и чудная. Воображение какое-то у нее. Не сказать чтоб дура, а есть.

- А в работницы предлагаешь.

- Собаку хоть бей, хоть гони, она все к хозяину жмется.

Желавин отрезал по ломтику колбасы и хлеба.

- Пожуем перед дорожкой.

- Куда?-допытывался Ловягин.

- Хоть куда. А уходить надо.

Ловягин понаблюдал, как крепко завязывал узелок Желавин, заметил:

- Жалёнка что-то нагадала? Заторопился.

Желавин снял с куста высохшие портянки. Потер их, сложил и убрал в голенища.

- Вести не очень хорошие.

- Да вижу, и болото стронулось.

- И черту бы душу заложил, только бы выбраться отсюда. Но, видать тяжко будет.

- Угорел, смотрю.

- Угорел от проклятого вопроса. Дядюшка твой поставил, а отвечать мне и тебе.

- Не вопрос проклятый, а земля проклятая. Нет на свете страшнее ее,проговорил Ловягин.

- А когда-то по ее травке весело бегал, радовался.

- Лобное место!

- Березнячки детства. Батюшка Антон Романович на гнилушках старого ума светлячками смутил. Новые березняки, барин. Походил я по ним. А вот родниковым их воздухом не дышал, а словно бы духотою груди своей.

Может, и заставишь кого замшелые камни на место поставить. Только сомневаюсь. Ты вон родные места проклял. Так что остается? Чужой мундир да какая-нибудь шлюха пьяная в награду. Вот он, угар-то! Не поберегли тогда, ошиблись с мужичком-то. А теперь на этих холмах вся Европа кренится. Ходун пошел.

Пожарища смолою горели и чадили тьмой, будто уж и устал огонь, изгорелся, как больной бредил в духоте.

Водицы бы из сруба, что пахнет черемухой, испить, мятой бы росистой вздохнуть и поспать в прохладе избяной.

- Если разные твои шутки отбросить, что же предлагаешь?- спросил Ловягин.

- Когда роют могилу, червя не видать. Он в человеке заложен. Почуяв гниль в теле, оживает. Давай на свежее, пока не ожил.

Желавин спустился в болото, а за ним и Ловягин в теплую и смрадную жижу зашел.

- Не силом рождаемся, барин, а по любви милой.

Так что греби и улыбайся ее чудесам.

Желавин медленно подгребал под живот водоросли - бурлило воздухом: держало на плаву, и полз дальше, осторожно, чтоб не запутаться, вился по поверхности, а провалившись, снимал тину с одного плеча, выносил руку кулаком вверх и другое плечо обнажал и снова подгребал под себя вороха.

На кочках отдыхали, распластавшись: руки крестом и ноги враскидку.

- Мать ты, барин, помянул и родителя, вроде как туды его вдогон послал,-на одной из кочек, отдышавшись, сказал Желавин.- А про господа помалкиваешь. Не обижаешь разными словами. С почтением к нему.

- Поздно,- ответил Ловягин.

- Почему? Все впереди.

Желавин постоял перед берегом на корчине - упавшем в веках мореном дубе. Ткало ряднину осинника темнотою с отсветами.

Смял ком тины и бросил в сторону. Тина шлепнулась.

Пригляделся: не покажется ли кто на приманку?