Холмы России

А вы в другое окно выпрыгнули. Я же за вами поОег и объяснял вам, что коня я привел. А вы и пижамку скинули: пижамку-то я поднял, а ваш и след простыл, только искры из пяток и треск полем. Я и пижамку вашу принес Викентию Романовичу. Он же не выскочил через окно, а спокойно вылез и про все расспросил. А я и присказал: "Если от испугов где коня, где тележку оставлять, то все другим и достанется". Барин мне, не сходя с места, за такую присказку золотой дал.

- Слышал, я сказал: равны для тебя. Не пререкай!

Желавин спустился по лесенке вниз и за шторой сел на пол.

- Астафий! - прошептал из люка Антон Романович.

Желавин поглядел вверх. В пальцах барина сверкал золотой.

- Равны, так равны.

Желавин отвел глаза.

- Нет, барин. Не последний пес, чтоб за кость от своих ворот бегать.

Барин произнес сверху:

- Молодец! Дороже золота присказку тебе оглашу:

служи, да ум свой не показывай.

Желавин сошел вниз-в небольшой зальчик-и лег на лавку у печи. Подальше от барских разговоров; за один и ничего, а за какой и в болоте сгинешь.

Он повернулся к печи спиной и закрыл глаза.

"Сбежать бы куда. А куда? В Сибирь ежели, подальше",- и представил себе избу над хмурой рекой и молодку-жену, несущую к столу чашку с горячими щами.

Желавин разжмурил глаз, посмотрел на дверь, за которой беседа шла. Гостя он в трактире видел: каждый раз, когда приезжали, замечал его в уголке, с газетой сидел у самовара. Студент вроде бы? Да нет. Желавнн чуял его взгляд, как бывает, кажется в лесу, будто кто из-за дерева подсматривает. На самом деле или так что, а бывает. Желавин виду не давал. С дороги, поедая трактирные щи за столом, весело, со здоровым деревенским удовольствием оглядывал всех и гостя с газетой, будто не отличал. Да не будь Астафий Желавиным, если не определил бы занятия этого человека:

шпик из участка.

Подальше, подальше от всего.

Печь грела спину, пропитывала кожу теплом.

"Бежать, бежать бы куда". Куда по холоду, но снегам, по деревням унылым. Зачем? И тут теплишко, а что другое не найдешь. По судьбе не положено: наперед угадывал. Не вздыхал. Подремывал, глаз разжмуривал,глядел на дверь.

Метелица вспархивала по саду, вспугивала пичуг из домика среди вишенника - лубяного теремка с кормушками. Тинькали синицы в синих платочках, тяжело взлетали сороки, чекотали, сугробы в узорах от их следов крестиками и строчками. Длинными вертлявыми хвостами расписывались на снежных полотнах.

Разговор не распалял Викентия воспоминаниями гостя. Бывает, некогда восторженное в горячке становится потом тягостным и остылым. Чувства не наведываются дорогим из минувшего, шлют лишь прощальную скорбь издали.

Не ко времени гость. Викентий устал с дороги, еще не отдышался на морозе и на охоте. Не исцелился от забот и раздумий, и гадости кощунственной, сотворенной в доме умершей.

Гость и на самом деле знал его хорошо, словно уловил момент его упадка и слабости, подавленной яростной силы его.

Хотелось спать. Опадал головой барин. Распрямлялся. Да что за человек перед ним? Отводил глаза во мглу над лесом, да и ниже, к обрыву с распростертыми ледяными крыльями. На вершине куст волчьего лыка, словно в поле заблудившийся путник закрывался драной сермягой от метелицы.

Гость прослеживал за взглядом хозяина, забывался далью. Нет ей конца, нет ничего, и один лишь этот дом затерянный, к которому никто никогда не придет, к спящим и угоревшим в тоске его обитателям.

- Я не мог уже быть тем, кем был,- продолжал гость.- И стал подобием вашим.

Викентий сдавил признание гостя в себе: бывал и льдом, сковывающим порывы свои.

- В образе дворянина, владельца имения,-испытывал выдержку барина собеседник.- Не очень-то бедный и не очень богатый, но до испепеления жаждущий миллиона.

Тут Викентий взглядом исподлобья предупредил гостя:

- Жаждут все!