Холочье. Чернобыльская сага

Я думаю, что не предметы, и не воздух, и даже не пустота наполняют весь мир. Наполняют образы. Самый главный, бесконечный, Бог. Остальные образы, поменьше, окружают нас вблизи, наши чувства пронизывают эти сферы, улетая в бесконечность.

Вот, оказывается, о чем я хотел написать. О таинственном мире, в котором находятся мои предки. Я ищу на небе ту звезду, которая вела их в бесконечном пути для спасения и сохранения жизни, для ее продолжения. Она указывает и мне, будет светить и после меня – звезды, в отличие от нас, не стареют.

Но надо поставить точку в этой измучившей меня главе. Следующая будет о моей маме, никогда не связывавшей свою жизнь со светом звезды. Во всяком случае, она об этом мне не говорила. Я осмелюсь подумать об этом вместо нее.

5

«Я, Карпекина Антонина Леонидовна, расскажу письменно о том, что пришлось пережить нашей семье в годы войны.

Все начинается и заканчивается любовью, но какая же она разная в начале и в конце! Сначала я не понимала ее, а когда не стало родных мне людей, моя нетронутая любовь к ним разрывала меня. Куда ее можно было поместить? Стена была передо мной. Мои мысли не соглашались быть воспоминаниями.

Война поделила всех людей на живых и неживых. Можно было только вспоминать погибших, а хотелось продолжения их жизней. И то, что это невозможно представить, было для меня тогда страшнее всего. Думать я надолго прекратила, только вспоминала. Так и остались для меня погибшие такими, как были.

Я перечитала сейчас то, что написала, и поняла, что сделала ошибку. Всю жизнь я учила детей писать сочинения, а сама ошиблась. Нельзя брать груз не по силам, нельзя загонять мысль в тупик только потому, что хочешь ее выразить. Мне хотелось сказать про мою любовь, про мои чувства о делении мира пополам, про мою память. А я не умею сказать так, как оно есть. Только приближаюсь к этому, и потому мне кажется, что говорю неточно, издалека. Не по силам мне выражать такие понятия. Всем не по силам, не только мне. Ведь все говорят «люблю» и жалеют, что слово маленькое по сравнению с чувством, все говорят «плачу», а как выплакать внутренние слезы? Я столько видела людей, говорящих о своем горе, что поняла: сказанное важнее услышанного. Вот и я буду писать, как умею, как говорю.

Семья моих родителей до войны проживала в деревне Будище Чечерского района Гомельской области Белоруссии. Отец Карпекин Леонид Алексеевич работал директором неполной средней школы, мать Иваровская Христина Павловна работала там же учительницей младших классов. Коллектив школы был сплоченный, дружный, словно одна большая семья, единая в работе и в необходимой помощи каждому из своих членов.

При школе была отличная библиотека, пополнением которой занимался мой папа, считавший, что в ней должны быть книги не только по школьной программе. Он был большим любителем литературы и часто собирал на школьные вечера учеников, рассказывая им прочитанные книги. Потом они читались всеми по очереди. Папа говорил ученикам, что к литературным героям надо относиться как к обычным людям, а то, что они кажутся умнее и необычнее всех живущих людей – это оттого, что про них написали. Я помню, как он поискал глазами среди сидящих перед ним учеников и сказал, что если написать про Василия, тот тоже станет умнее. Все тогда долго смеялись. Папа умел увлечь учеников. Пошутит, а потом скажет что-нибудь важное. Что главное не брать пример с героев книг, а учиться у них думать, становиться на их место или ставить их на свое, сравнивать с собой. Это, конечно, почти то же, что брать пример, но все-таки немного иначе. Учитель литературы тоже сидел на этих вечерах и говорил папе, что многое из того, что слышит, использует на уроках.

Иногда папа читал стихи и говорил детям, что надо учить их наизусть, чтобы потом вспоминать. Попробуйте это сделать, и почувствуете, что стали лучше, как будто умылись, говорил он, улыбаясь, и читал какое-нибудь неизвестное стихотворение Некрасова или Никитина, которое помнил еще с детства. Но сам папа никогда не писал стихов. Он боялся даже прикоснуться к этому, как он говорил, чуду. И часто хмурился, когда на таких вечерах кто-то читал свои неумелые стихи. Он не ругал их, конечно, и не запрещал писать. Но любил только совершенство, только то, что давно уже признано. Мне он говорил, что писать стихи без таланта – кощунство. Наверное, боялся за меня. У каждого свои чудачества.