Холочье. Чернобыльская сага

Папа писал письма неровно, то часто, то с большими перерывами. И вот в такие перерывы стали приходить письма от солдата из его части, который писал, чтобы мы не волновались, потому что его командир сейчас в такой командировке, откуда сложно написать письмо, но скоро сам обязательно напишет. Папа был майором, а этот солдат, Михаил Иванович, его подчиненным. Но по письмам было видно, что отношения у них дружеские. Мы узнали, что они несколько раз вместе выходили из окружения, воюют рядом, помогают друг другу, и нам было спокойнее от того, что рядом с нашим отцом находится такой надежный человек. И я писала Михаилу Ивановичу в ответ, как будто им обоим, рассказывала о нашей жизни. Так мы и стали с ним переписываться. Он был совсем молодой, на два года меня старше. Тоже мечтал стать учителем. После войны он демобилизовался первым, папа как офицер позже. Михаил Иванович по просьбе папы в декабре сорок пятого по пути к себе домой на Украину заехал к нам на два дня. Он привез мне от папы сто толстых тетрадей в клеточку, которые я раздала всем своим шестнадцати десятиклассникам. Этих тетрадей нам хватило надолго. Мы познакомились, подружились. Михаил уехал, но попросил разрешения приехать еще. Я согласилась. Он вскоре и приехал – оказалось, что папа еще в Германии уговаривал своего солдата работать у него в школе.

Вернулся папа и стал работать директором, как и до войны. Жизнь потихоньку возвращалась в свои размытые и разрушенные берега. Мы дружили с Мишей, отношения у нас были очень хорошие, и папа уговаривал нас пожениться, хоть я и считала, что сначала надо выучиться. Мне папа говорил, что такого хорошего человека, как Михаил, он еще не встречал. Я это и сама видела. Мне Миша очень нравился, но жениться, я считала, было не время. Тогда папа пошел на хитрость. Как-то ночью он повел нас в сельсовет. Мы ничего не понимали, шли за ним. В сельсовете за столом сидел председатель, дал нам расписаться в каком-то журнале или книге, поздравил. Я спросила, с чем. «Как с чем, вы же расписались. То есть поженились. Меня же Леонид Алексеевич попросил, сказал, что надо срочно». Папа только хитро улыбался. Я остолбенела, как невеста в пушкинской «Метели», но в обморок не упала. Как быстро и неожиданно все произошло! Я чувствовала, что все это правильно, но слишком необычно. Назад мы шли, и папа показывал на Большую Медведицу, говорил, что вторая звезда от края ручки ковша стала сегодня двойной. Я всю жизнь смотрю на нее, вспоминая ту ночь.

Через год у нас родилась дочка Зина. С Мишей мы учились заочно в пединституте и работали в нашей школе. Он вел младшие классы, а я преподавала в старших русскую литературу и язык. Вскоре папу перевели директором школы в другую деревню нашего района – Холочье. Вместе с ним, конечно, переехали и мы. К Мише приехали с Украины его родители Иван Ермолаевич и Ольга Стефановна и младшая сестра Зина. Мы стали жить – трудно, конечно, потому что послевоенная жизнь была нелегкая, – двумя большими семьями. Папа с мамой и младшими детьми при школе, а мы с Мишей, нашей дочкой, его родителями и сестрой сняли комнату в доме у одного старика. Нет, я неправильно сказала. Не двумя семьями мы жили, а одной, хотя и в разных домах. Все хорошее и плохое переживали вместе.

Мишины родители были хорошими людьми. Иван Ермолаевич всячески оберегал меня, и я его очень уважала. Он был сапожником, и я всегда ходила в удобных и сухих сапожках со скрипом. Иван Ермолаевич специально так их шил, чтобы был этот скрип. Так было модно тогда. За свою жизнь я видела много людей, и все они разные, сочетающие в себе и хорошие, и плохие качества. Вот я пытаюсь вспомнить что-нибудь не очень приятное в характере Ивана Ермолаевича и не могу. Разве могут быть такие положительные люди? Оказывается, да. И при этом Иван Ермолаевич не был добреньким для всех, угодливым. Какой у него был строгий взгляд! Как будто он с неба смотрел.

Через два года родился наш сын Леня, через десять и еще через два Ваня и Володя. Мы построили новый дом. Много было радостей и горестей, и это была такая полноводная жизнь, что мне навсегда хватит счастья вспоминать ее. Я не берусь рассказать о ней, у меня не получится. И сам собой напрашивается вопрос: тогда почему же я рассказала о войне? Я не знаю ответа. Не могла не рассказать. Мой рассказ как письмо с фронта или на фронт. Умеешь, не умеешь – разве думали об этом? Писали не слова, а звуки души, слова лишь приближались к ним, а читающий их все равно слышал. Я не боюсь, что кто-нибудь мне скажет: я написала только о себе, это мой дневник, никому, кроме меня, не нужный. Имеющий уши да услышит, надеюсь я. Но я написала и не для этого. Даже не для того, чтобы рассказать о событиях. А для чего? Опять говорю: не знаю. Я хотела написать про Ваню Карпеченко, дядю Мишу Иваровского, многих других, просто написать их имена. Пусть прозвучат, а я поплачу при этом. Хорошие люди живут и после смерти, потому что мы их вспоминаем.