Холочье. Чернобыльская сага

Москвичи, которые торговали в деревнях одеждой, платили кто чем мог: кто даст за работу кофточку, кто платьице или другие вещи. Так что я, которую женщины в селе называли «беженкина Тоня», стала одеваться не хуже местных девочек. Это меня радовало, потому что я уже стеснялась ходить в школу в той одежде, которая за дорогу пришла в полную негодность.

Недавно я сидела, вспоминала… И мне пришла в голову неожиданная мысль: ничего плохого из того времени я не могу вспомнить. Ни одного случая. Не может же быть, чтоб не было ничего плохого, это же жизнь. Но так сильна была радость жизни среди хороших людей, что растворилось в памяти все плохое.

Мы с Шурой работали летом на току, на просушке зерна, которое увозили на сдачу государству в город Лебедянь. Насыпали зерно в мешок, потом поднимали его и высыпали в машину, которая очищала зерно от мусора. Работали и днем, и в ночную смену, уставали сильно, но больше всего мне не нравилось в той работе, что нельзя было услышать друг друга – шумела машина. А мы хотели разговаривать и во время работы. Кладовщица нас хвалила и за ночные смены даже приносила что-нибудь из дома вкусненькое. В то голодное время это было большой радостью. Она просила нас не переходить ни на какую другую работу. Наверное, мы хорошо справлялись, хоть и сильно уставали. И еще я помню, чем помогала нам та работа. Дома после смены мы раздевались и вытряхивали из одежды, из обуви зерна. Целую горку. Бабушка собирала эти зерна в отдельный мешочек. Когда накапливалось достаточно, она молола зерна на ручной мельнице и потом пекла блины или что-нибудь еще. Так что наша работа приносила домой хлеб в прямом смысле. Я не считаю это воровством. Не так много мы приносили этих зернышек, к тому же не раздеваться было после каждой смены, не вытряхивать же всю одежду на току.

По радио передавали сводки, в которых сообщалось об освобождении населенных пунктов Белоруссии. Мама и бабушка решили возвращаться. Как же тяжело нам далось расставание с нашими гостеприимными хозяевами! Дети держали друг друга за руки, казалось, нет сил, чтобы руки расцепить. Прибежала мама Шуры и попросила остаться еще на час, чтобы она успела довязать перчатки для меня. Она вязала, и слезы капали на перчатки, а мы стояли вокруг и тоже не могли удержаться от слез. Такое было наше прощание, которого я не забуду.

Обратная дорога была хоть и не такой опасной, но такой же страшной. Всюду мы видели разоренные и сожженные села, воронки вдоль дорог, разбитые машины и много крестов. Это были могилы. И так получилось, что нам пришлось проезжать через Сумскую область и то самое село, где нам два года назад не дали воды. Село немцы полностью уничтожили, дома были сожжены, жители прятались в землянках в лесу, колодец был забит детскими телами, доставать их оттуда было некому. Как сложилась жизнь в том селе в дальнейшем, я не знаю, мы постарались как можно скорее уехать из этого страшного места.

В одной из деревень на крик петуха, которого вместе с несколькими курами подарили нам соседи на отъезд из Троекурова, собрались плачущие женщины. Оказалось, они давно уже не слышали этих звуков – немцы уничтожили всех их кур. Как ни старались мы сохранить наших кур, чтобы привезти их живыми в свою деревню, так и не смогли. Сухарей, сахара, круп и всего, что мы так долго готовили в дорогу, отоваривая свои карточки в магазине Троекурова, что нам дали добрые соседи и хозяева, все-таки не хватило. К концу долгого пути, который длился месяц или больше, я не помню, все дни слились в одинаковое время, мы ехали уже впроголодь.

Но как ни тяжела дорога домой, как ни длинна, а все равно кажется короче, чем дорога из дома. Лишь тревога мучила. Что нас ждет? Живы ли наши соседи? Жива ли деревня? Мы знали, что война жестоко обошлась с нашей родной Белоруссией. Тяжелы были наши ожидания, но сбылись они еще страшнее. Нас встретил запах гари. Будище было наполовину сожжено. Совсем недавно немцы и полицаи согнали партизанские семьи в клуб и сожгли их заживо вместе с клубом.