Холода в Занзибаре

Писатель сидел на кровати, Элис устроилась перед ним на полу со стаканом в руке.

– Два дня перечитывала твою книжку. Знаешь, медленно так. Смаковала. Прочитаю рассказ, покурю на улице, подумаю, взгрустну и снова туда, в нее. Как будто с тобой разговариваю, как будто ты рядом. И знаешь, даже дыхание слышно.

Элис нравилось в книге все, начиная с названия:

– «Прежде чем расстаться»! Как точно!

Она вспоминала лакомые кусочки, метафоры, описания, восхищалась меткими словечками.

– О нет! Какой же ты все-таки тонкий! Как умеешь чувствовать! А стиль!

– Ну, стиль, – кокетничал писатель, захмелевший от косяка, вина и ее слов, – всего лишь умелое потакание своим недостаткам.

Слушать это можно было бесконечно.

Чем она жила между их свиданиями?

Его прошлым Элис не интересовалась, он тоже не знал о ней ничего. Даже сколько ей лет. 25? 30? Больше? Какого черта? Только горячо-холодно и ничего посередине? К какой развязке она тащила пьесу, в которой он оказался персонажем, но никак ни автором?

Однажды в засаде, устроенной в холле главного корпуса, писатель дождался конца рабочего дня. Он крался за Элис, хоронясь за кустами, – пригодился пионерский опыт, когда командовал разведгруппой в военной игре. Он пригибался, менял галсы, поддерживал дистанцию быстрыми перебежками.

В поселке пришлось отстать. Колокольчик ее короткого розового платья мелко покачивался в конце убегавшей под горку улицы. И вдруг пропал.

Писатель ускорил шаг, стараясь не сморгнуть точку исчезновения.

Забор был серый, деревянный, с подгнившими у земли досками. Через забор перевешивались ветви инжира с шершавыми пятипалыми листьями и зелеными, лиловыми, фиолетовыми луковками в сахарных слезках. Рядом с приотворенной калиткой висел облупившийся почтовый ящик, из него торчала рекламная газета.

Весь крохотный дворик затеняла пергола, с ее лиственного потолка свисали черные виноградные кисти. За столом на табуретке сидел мальчик лет шести с загорелой, покрытой звериным пушком спиной и выгоревшими до соломы волосами – играл в тетрис. Игрушка издавала негромкие, будто пришедшие из дальнего космоса звуки.

– Антон! – из потемок открытого окна терраски донесся почти родной голос. – Грею обед!

Писатель почувствовал себя автором.

Он присел рядом с мальчиком, спросил осторожно:

– Можно я тоже попробую?

Мальчик бросил игрушку, не сказав ни слова, убежал в дом.

В дверном проеме появилась Элис. На ней была знакомая майка с надписью MIAMI. Впереди себя, как защиту, она держала за плечи сына.

– Пугаешь детей? Ну вот, смотри, как я живу. На столе изрезанная клеенка, вот ржавый мангал, там, за тутой, – удобства, стираю ночью, когда воду дадут, сплю в одной кровати с сыном. Сколько сразу вкусных деталей для писателя! Что еще интересует?

– Прости, – сказал он.

– Уходи, – сказала Элис.

С середины следующего дня писатель звонил ей на работу, но она бросала трубку. Когда он пришел в медпункт, сказала:

– О нет! Разве я вам назначала?

Через полчаса писатель без очереди вломился в кабинет, прижал дверь изнутри спиной:

– Я хочу на тебе жениться.

– С ребенком берешь? А жена в известность поставлена?

– Я в разводе.

– Выйдите, больной, вы совершенно здоровы.

Вечером, чувствуя себя бездомным попрошайкой, подкараулил ее после работы. В поезде он снова и снова прокручивал в голове тот диалог:

– Что еще? – устало спросила она.

– А что же наш Теннесси? – осторожно спросил он.

– О нет!

– Теннесси!

– А если совсем тихо?

– Теннесси…

– Ладно! У меня есть классный косяк, – сказала Элис.

Она переменилась. Прибегала каждый день. Однажды пришла нарядная, в белом костюмчике, в котором три недели назад решала вопросы в Сочи:

– Мы идем в театр. Все-таки Чехов мой земляк.

Таксист долго искал школу на плохо освещенной окраине Сочи.

Театр-студия «Высокий полет» (Ростов). В авторах на афише значился Чехов и – шрифтом помельче – Давлет-Гиреев. Дальше столбиком:

ДЯДЯ ВАНЯ.

ЧАЙКА.

ТРИ СЕСТРЫ.

Зальчик заполнился едва ли на треть.

Актеры срывали голосовые связки, матерились, мочились в ночные вазы. Монологи из трех пьес были перетасованы. Соня из «Дяди Вани» вцепилась в волосы Маши то ли из «Чайки», то ли из «Трех сестер» – какой именно, было не понять. Маша сорвала с Сони блузку. Через минуту борьбы с пыхтеньем и громким топаньем, под азартные возгласы мужских персонажей в черных фраках, обе героини остались без одежды.

– Это постмодернизм? – шепотом спросила писателя Элис.

– По-моему, просто дерьмо. Уйдем?

– Нет, досмотрим.

Вытерпеть помогла ее рука – она нежила его раскрытую ладонь, исполняя пальчиками медленные гаммы, томно опрокидывалась на спину, потягивалась, по-кошачьи выгибая спинку, тихонько скреблась коготками.