Холода в Занзибаре

– Дыши ровненько, ровненько, очень хорошо, глубоко вдохни, так, в легких вроде бы чисто. Задержи дыхание, так, так, сердечко частит. Шумов не слышу. Одевайся.

Элис вернулась за стол.

– Завести на тебя карту?

– Зачем? – спросил он.

– Пообследуем. Прогоним по анализам, может, и найдем что-то. – Выстрелила смешком: – Нехорошее.

Сегодня она не могла. Завтра – очень возможно.

– Я тебе позвоню. Следующий!

Похоже, у этой пьесы был один автор.

Жизнь может быть прекрасна, если знаешь, что с нею делать. Кто из великих родил этот афоризм, он не помнил.

Свой ноутбук с устаревшим процессором и древним редактором «Лексикон» писатель купил два года назад – фирма-банкрот распродавала имущество. Он вынес аппарат на балкон, но на ярком солнце экран сильно бликовал. Решил работать в номере, за журнальным столиком.

После большого перерыва лучше всего ухватиться за что-то начатое и от бессилия брошенное. Переставить в предложениях слова. Усилить глаголы. Вычистить, где это возможно, причастные обороты. Сократить диалоги. Вписать парочку вкусных деталей. А там, глядишь, мелькнет что-то живое, откуда-то оттуда, очень-очень сверху прошелестит шепоток подсказки.

И вдруг покатится, как с горы. Тогда главное – не жадничать. Ничего не жалеть, не приберегать на потом – в вычерпанный колодец вода к утру набежит. Работать каждый день, не спешить. Препятствия брать расчетливо, оттолкнувшись всеми четырьмя и в нужный момент. Коня, чтоб не сбился с аллюра – не пришпоривать, а приближаясь к финишной черте, перейти с рыси на шаг, чтобы триумфально, под хор небес, исполняющий «Глорию», въехать в светлую печаль концовки.

Писатель открывал файлы один за другим, курил одну за другой, пил чай – чашку за чашкой – и понимал, что обманывает сам себя. Слова как на подбор были больные, худосочные, колченогие, плохо одетые. Будто толпа бомжей шла на богомолье. И стало страшно умереть внезапно: кто-то – может быть и бывшая жена, – разбирая электронный архив, откроет страшную тайну: а король-то голый!

Хорошо бы больше никогда ничего не писать! Освободиться от этого морока. Почувствовать себя свободным, почувствовать, что никому ничего не должен! Жить с чистой совестью и не корить себя за то, что жизнь проходит, а сделано так мало! Понять раз и навсегда, что количество персонажей давно превысило население Земли, что появление еще нескольких вряд ли изменит эту демографию. Хорошо бы больше никогда не вылавливать одобрения в редакторских зрачках, где, как головастики в лужах, в хаотичном движении роятся тысячи тысяч букв. Не ждать месяцами публикаций, как ждет ребенок подарка под елкой. Не переживать унижения отказами – мир этой потери все равно не заметит, не станет ни лучше, ни хуже.

Как хорошо иметь профессию, приносить домой пусть немного, но регулярно. Честно смотреть жене в глаза! Как хорошо снова войти в класс под грохот одновременно сдвигаемых стульев, швырнуть на стол журнал, небрежным движением поднятой руки опять произвести этот грохот, стукнуть по доске мелом, открошив кусочек, и написать тему урока.

После десяти лет в школе – детей любить трудно.

Писать еще трудней. Зачем? Для чего? Для кого? Как передать словами это нежное свечение кожи на груди, не тронутой под лифчиком солнцем? Лекарственный запах морской воды в ее волосах? Это бессмысленное и прекрасное блуждание глазных яблок под полуприкрытыми веками? Эту изысканную горчинку подмышки? Это восхитительное ощущение легкости – как будто никакого прошлого нет и жизнь начинается с чистого листа?

Писатель, разминая пальцами сигарету, вышел на балкон. Он не сразу узнал Элис. На ней были узкие белые, выше лодыжек брючки и белый жакет, хвост из рыжих волос отсчитывал между лопаток шаги. Прижав к бедру сумку, наклонив корпус вперед, отбивая на асфальте подковками туфель частую глухую дробь, она стремительно скрылась за углом мотеля. Писатель сломал сигарету, ссыпался по лестнице, забыв застегнуть в шортах ширинку. Бросился вниз, к шоссе. Увидел, как в зеленой «шестерке» захлопнулась дверь, как с пробуксовкой колес машина сорвалась с места.

В такси обычно садятся сзади, Элис села на переднее.

Баллон с вином быстро пустел. Он снова сидел на балконе, наблюдал, как уходит свет, и думал, что в чрезмерности кавказской природы есть что-то фальшивое, что она похожа на задник какого-нибудь академического театра, где актеры вместо «дождь» говорят «дощь» и громко стучат каблуками по сцене.

Утром у писателя болела голова, он сильно потел. Подолгу, будто гипнотизируя, смотрел на зеленый телефонный аппарат – эту югославскую модель в пору его молодости называли «Чебурашкой». Звонок мог прозвучать в любую минуту. Потом все-таки решился, сбегал в медпункт. Оказалось, сегодня воскресенье – выходной. Метнулся в номер.

Обедать не пошел.

Телефон молчал.

На улице резко стемнело. Дождь сначала накрапывал с ленцой, потом хлынул бодро и громко. Хлестко забарабанил по пластмассе балконной мебели, выбивая из пузырей фонтанчики толщиной с палец. В прокуренный номер вползла прохлада.