Холода в Занзибаре

Ему хотелось говорить о книге. Он напоминал названия рассказов, ждал, как милостыни, восхищения. Она замирала над тарелкой, морщила лоб и губы, многозначительно кивала:

– Да, здорово.

– Сильно.

– Очень-очень.

Попросила растолковать, что такое постмодернизм.

Пригодилась запись из писательского блокнота, не влезавшая ни в один текст.

– Эксгумация трупа культуры, – небрежно обронил он.

– И все?! О нет! Это ты сам? Твое?

Он скромно пожал плечами.

Ела она с аппетитом. Когда ждали десерта, стянула из его тарелки два оставшихся шашлыка. И когда он уже потерял всякую надежду, почти слово в слово процитировала обширный кусок из рассказа, который он считал лучшим.

– Напоминает Уильямса, – сказала она.

Он решил, что это все же комплимент.

Бокалы с вином снова вздрогнули – огромный барабан ухнул четыре раза, в уши вонзился мощный, со скрежетом, гитарный аккорд.

Ресторан обошелся недорого: с чаевыми – триста тысяч.

В черноте неба, в яркости мерцающих звезд было что-то ненастоящее, как в планетарии. Политый асфальт парил, по нему растекалась ртуть фонарей.

– Странный запах, – сказал он. – Как у дорогого мыла.

Потом, в поезде, с щемящим чувством писатель вспоминал срежиссированный Элис диалог:

– Это юкка пахнет, – сказала она. – Что? Ты правда не знаешь, что такое юкка? – Повернулась к нему, подняла лицо: – А кто написал «Шесть персонажей в поисках автора», помнишь?

– Кажется, Пиранделло?

– А как звали Уильямса?

– Теннесси?

– Скажи еще раз.

– Теннесси.

– Еще раз! Только тихо-тихо!

– Теннесси…

– Теперь целуй.

Проводить себя Элис позволила только до границы пансионата.

– Не волнуйся, меня здесь каждая собака знает, – сказала она.

Он вернулся в свой номер. Постель была растерзана, одеяло валялось на полу. На балконе, где они всего час назад стояли голыми и курили, в стаканах оставалось недопитое вино. Ее вкусный горячий пот на нем уже давно высох, но ему не хотелось в душ. Он с наслаждением понюхал сначала одно свое плечо, потом другое, с крепким авторским самодовольством вспомнил, как она резко запрокинула голову:

– О нет! Господи! Наконец-то ты во мне!

Утром в телефонном справочнике, лежавшем в ящике прикроватной тумбочки, писатель нашел рабочий номер Элис. Она взяла трубку.

– Мне сейчас некогда. – Голос строгий, врачебный. – Я сама тебе перезвоню.

Но не перезвонила. А скоро ее рабочее время закончилось.

На пляже Элис не появилась.

В столовке сосед по столу ел, низко склонив над тарелкой голову. Левой рукой он придерживал длинную, жидкую прядь, прикрывавшую лысину. Покончив со вторым, сосед выпил компот, энергично вытряхнул в широко распахнувшийся рот осевшие на дно стакана ягоды, прополоскал зубы слюной, откинулся на спинку стула и сыто, мутноглазо спросил:

– Где служил?

– Нигде, – ответил писатель.

После обеда он снова отправился на пляж, обошел его несколько раз.

В кабинете медпункта принимала другая врачиха.

Что делать с огромным вечером, надвигавшимся, как айсберг, он не знал.

Он злился на Элис и не мог не думать о ней.

Представил ее школьницей с чернильным пятнышком на пальце. Представил, как, ответив у доски, она, улыбаясь, возвращается на свое место, как скользит руками от ягодиц к бедрам, подхватывая коричневую ткань платьица, прежде чем сесть за парту.

Потом представил серьезную студентку с черепом в руке. Наверное, у нее уже есть молодой человек, и, наверное, он, изменяя медицине, играет в любительских спектаклях Дома культуры. Длинные грязные волосы, джинсы, гора окурков в пепельнице, споры за полночь, искренняя вера в то, что слово, произнесенное со сцены, делает мир лучше. А за всем этим – неудовлетворенная жажда власти.

Писатель когда-то и сам блистал на кухнях.

Она взяла себе имя девочки из сказки, он называет себя Стивом, Дэном или как-то еще. Он мечтает поставить «Стеклянный зверинец», говорит, что сделает это так, что Виктюк от зависти откусит себе палец. Но для Дома культуры эти планы слишком смелы и никогда не сбудутся.

Потом они поженятся.

Писатель почему-то представил степь, белую мазанку под камышовой крышей, как на иллюстрациях к Гоголю, и большой двор с накрытыми столами. Хлеб-соль, подруги невесты в венках с разноцветными лентами, на ней белое платье, на аккуратно постриженном женихе – черный костюм, путь перед ними посыпают рисом.

Она родила, его отчислили из института, он скрывается от армии и служит рабочим сцены в каком-то театрике. Дома появляется редко – все эти пеленки, молочные кухни не для него. Его мир – театр. В формулу ее жизни закралась ошибка: квадратный корень из отрицательного числа не извлекается.

Утром опять принимала другая.

В 14.15 снова всунул голову в кабинет. Элис строчила в карте.

– Проходите, – не поднимая головы, сказала она.

Он закрыл дверь.

– Раздевайтесь.

– Ты серьезно? – спросил он.

– До пояса, разумеется. – Из ее рта вылетел звонкий, похожий на выстрел, смешок. – Пришел, так хоть послушаю.

Стянуть футболку оказалось непросто – писатель внезапно разлюбил свое тело.

– Снимай-снимай, – поторопила Элис. – И не такое видала.

Он стоял с закрытыми глазами, отвернувшись в сторону, и выполнял команды: