Холода в Занзибаре

Отпевали в Елоховском соборе. Спартаковская улица была заставлена черными лимузинами и джипами. Гудок лежал в шикарном гробу с откинутой, как в шкатулке, крышкой. На напудренном, с провалившимися щеками, лице в углу рта теплилась улыбка. Рядом с гробом стояли Инна и Ксюша в длинных юбках и черных платках. Подходить к ним не стал. Слушая монотонное завывание священника, вдруг вспомнил, как незадолго до нашей с Гудком выписки в инфекционный барак поступил Ванюха Конь, мужик лет тридцати, тракторист, кажется, из Веретья. Утром я проснулся и увидел, что вся палата собралась в туалетной комнате, где в ячейках крашенных стеллажей стояли наши горшки с номерами. Смертельный номер! – пионерским дискантом объявил горбун Валёк. Он пробежал с полным чайником перед полукругом зрителей и передал его Коню. Конь в белой рубахе и черных трусах стоял к нам спиной. Вдруг он расставил в стороны руки и, мелко переступая, начал поворачиваться. Гудок подошел сзади и закрыл мои глаза ладонью. Тебе еще рано на это смотреть, сказал он.

Сентябрь по имени Элис

Владелец московского интернет-магазина, мужчина пятидесяти восьми лет, уже два месяца ждал пересадки сердца в отеле при университетском госпитале Миннеаполиса. Операцию оплачивал его сын, работавший здесь анестезиологом. Хирург – русскоязычный, из бывших соотечественников – заглянул к пациенту, когда за окном уже стемнело. Сказал, что в Ред Винге разбился мотоциклист, что родственники дали согласие. Осталось дождаться тестов на совместимость. Хирург ободряюще пожал руку, улыбнулся глазами и ушел.

Время от времени, уставая от своего горячего дыхания, мужчина поправлял на лице кислородную маску из прозрачного пластика. Он научился ждать и был спокоен. Незнакомая медсестра, афроамериканка в маске и шапочке, с прохладными белками подвижных глаз, сделала ему укол.

– Дагомыс!

Он задел сонным локтем мягкую грудь проводницы в белой форменной рубахе, вдохнул волглые утренние сумерки и, минуя ступени, спрыгнул на перрон. По асфальту глухо постукивали колесики чемоданов.

Поселили его не в главном корпусе, а в мотеле, каскадом террас врезанном в склон холма. В номер вела узкая крутая лестница. Он оказался обшарпанным: прожженная обивка на креслах, потолки побиты плесенью. Кондиционер отсутствовал, телевизор допотопной отечественной модели брал одну программу.

Полгода назад ему исполнилось сорок. С ярмарки он ехал с пустым возом. Вдруг выяснилось, что писатель – это не профессия, а образ жизни, и, чтобы поддерживать этот образ, нужны средства. Обычно он представлялся литератором, но, когда думал о себе в третьем лице и видел себя со стороны – мужика все еще с ладным поджарым телом, – предпочитал слово «писатель».

Из номера по междугороднему он позвонил в Москву, в квартиру, которую по привычке продолжал называть домом. К счастью, трубку взял сын. Когда сын отстаивает семейные ценности, он нет-нет да и выдаст петуха – у него ломается голос. Писатель сообщил, что добрался благополучно.

Вечером он сидел на балконе, положив скрещенные ноги на перила ограждения, и наблюдал, как гаснет розовая вершина, как синяя тень накрывает горы, словно театральный осветитель быстро перемещал ползунок на пульте. Не зная, куда себя деть, забрел в дендропарк, широким стежком прошитый шарами невысоких – до пояса – светильников. В черной вышине, будто смазанные фосфором, отсвечивали листья неведомых деревьев, пахло как в парной – эвкалиптовыми вениками и хвойным настоем. Из бархатной тьмы вынырнул абрек, ослепил ручным фонариком, сунул в руки фотоальбом с девочками легкого жанра – совсем раздетыми и не очень.

Платить за любовь писатель не умел.

Эстамп на стене висел криво, но желания поправить его не возникало. Секундная стрелка грохотала даже через подушку. Часы пришлось снять.

Утро было не лучше вечера. Отдыхающие воровали на кодаки пейзажи. Природа – все эти магнолии, кипарисы, платаны и пальмы, будто выставленные на улицу из кабинета начальника, в котором давно не вытирали пыль, – скучала по советской власти. Печать провинциальности и второсортности лежала на всем.

Густой аромат фруктовой гнильцы ударил в нос. Базар вытянулся вдоль шоссе. Во фруктовом изобилии хозяйничали пьяные осы в черно-желтых тельняшках. И осы, и гирлянды с сосульками чурчхелы, и сахарные срезы арбузов, и румянец персиков в младенческом пушке, и плотная акварель гранатов, и золотистое свечение «дамских пальчиков» сквозь матово запотевшую кожицу, уже были описаны им в каком-то старом рассказе. Он избегал встреч с выпуклыми и черными, с веселым разбойным блеском, глазами продавцов, брезгливо уворачивался в толчее от соприкосновений, натыкался взглядом то на смуглую щеку в сизой щетине, то на женские плечи крепко-чайного цвета в легких белесых чешуйках. На обширной спине – в надписи на белой футболке с мощно пропотевшими подмышками – писатель обнаружил грамматическую ошибку.

Дальше торговали ширпотребом.