Холода в Занзибаре

Отец вышел из арки. Он был в сером гражданском плаще, перетянутом поясом и все еще придерживал рукой черную, надвинутую на лоб кепку. Меня не узнал – на автопилоте пискнул ключом домофона. Я взял Вику за руку, втянул в полумрак подъезда. У лифта было светло. Здравствуй, пап. Это – Вика. В лифте отец поднимался, опустив глаза. Ему исполнилось 58. На щеках, на носу, на нижних веках – сеточки склеротического румянца. На кухне он занял свое обычное место – между столом и подоконником, сиявшим безупречной чистотой (Надя с сыном на осенние каникулы уехала в заводской профилакторий). Отец тяжело дышал – то ли от проблем сердцем, то ли от волнения. Понимал, что заявился я неспроста. Алексей Александрович, предложила Вика, давайте я вам давление померяю? И достала из сумки тонометр. Отец, как ни удивительно, безропотно закатал рукав, протянул через стол руку. Маме в вопросах медицины он подчинялся беспрекословно, как старшему по званию. 180 и 110, сказала Вика и покачала головой. С тщательностью студентки собрала анамнез. Голос у отца был глуховатый, звонкие тоны в нем появлялись только на предельной громкости. Потом она долго рылась в потемках бездонной холщовой сумки, наконец извлекла на свет серебристый блистер. Лекарство сильное, сказала она, хорошо бы взглянуть на ЭКГ. Отец ушел в комнату и вернулся с розовым рулончиком – Надя недавно вызывала скорую.

Отец рассасывал под языком выданную таблетку, Вика, свесив к столу пшеничную прядь, строчила назначения, подробно расписывая нюансы приема. Достал из портфеля Гудериана. Мемуары советского генералитета отец презирал: врут; делал исключение только для Жукова. Я положил книгу на стол и подвинул ее к отцу. Вот пап, от меня, на память. И дал бумагу с ручкой. Под мою диктовку, продавливая лист крупными буквами, отец уже во второй раз согласился выпустить сына на свободу. Размашисто поставил крупную подпись. Приклеенная к моему лицу улыбка тут же отвалилась.

Мы целуемся с тобой на лестничной клетке. Я хочу тебя. Чувствую, как через поцелуи ты проникаешь в мою кровь и разносишься по капиллярам, внедряешься в каждую клетку. Такое у меня впервые. Что же будет, если?.. Моя ненависть расстраивает тебя до слез. Он же отец, шепчешь ты. У меня нет больше отца, говорю я, и трогаю языком твои соленые щеки.

Мозг перестал контролировать чувства. Защита из здорового цинизма, который Игорь культивировал в себе после развода, вышла из строя.

От близости Вики, ее запаха, блеска ее глаз, воровавших свет фонарей, от тепла ее руки, забравшейся в карман его куртки, Игоря развезло – он позволил себе быть сентиментальным. Открывал Вике то, что не открывал никому. И никогда. О том, какая мама была красивая, как гордилась им, как к лицу ей был докторский халат с вышитыми инициалами на нагрудном кармашке. Делая паузу, Игорь отворачивался, чтобы успеть подхватить и задышать подступившую слезу.

Я любил болеть. Потому что сразу отменялась ледяная вода, лыжные марафоны и приседания с гантелями – минимум на месяц. На шее колючий шерстистый шарф, на придвинутом к кровати стуле – пахучие пузырьки с микстурами, приготовленное мамой полосканье – раствор соды с каплей йода. А девясил пил? – спросила Вика. Редкостная гадость, ответил я. Почему-то это нам показалось очень смешным.

Постельный период болезни сменялся процедурным. Пожилая медсестра в ортопедическом ботинке, удлинявшем ногу, не спеша настраивала скрипучие шарниры деревянных полированных конечностей аппарата УВЧ, подводила черные диски под углы челюсти, включала чуть слышное тепло. Потом я пересаживался к другому аппарату и мужественно терпел во рту жесткий тубус – через него ультрафиолетом облучались миндалины. Принимая эти бессмысленные процедуры, я замирал, покрываясь мурашками от причастности к чему-то значительному и таинственному. К маме в больнице я всегда обращался по имени-отчеству: здравствуйте, Софья Наумовна. Здравствуйте, молодой человек, отвечала мама. На работе ее осанка расправлялась, мама казалась выше ростом, хотя каблучок у туфель был небольшой. От ее официального запаха моя голова почтительно втягивалась в плечи: на работе «Красная Москва» пахла острее, чем дома; с ароматом духов совокуплялись горелые запахи биксов, туалетной хлорки, озона из утренних кабинетов, свою нотку добавляли испарения свежего линолеума. Однажды мама отбила у хирургов московского генерала, приехавшего в Плесецк с проверкой, – тот пришел на пульт и потерял сознание. Гемоглобин с эритроцитами за красной чертой. Хирурги решили, что это желудочное кровотечение, чуть не схватили на стол. Тогда, маленькая, эндоскопии не было, сказал Игорь. А маму смутил вид генеральского языка, она пошла смотреть стекла. Сама. А там – сплошь мегалобласты. Анемия Аддиссона – Бирмера? – спросила ты.