Холода в Занзибаре

Слышал ли ты когда-нибудь о стране, что зовется Камбоджей? А если и слышал, то что знаешь? Думаю, что ничего! А между тем, эта крохотная, расположенная на самых дальних задворках глобуса страна много лет живет вот здесь, в сердце, и я, хотя бы через редкие газетные сообщения, непременно интересуюсь, что там и как, каков валовой продукт и подушный доход, почем рис на Нью-Йоркской бирже. Почему? То-то же. Жизнь, голубчик, это тройное сальто, а потому наливай, хорошенько закусывай и слушай.

Вот ты можешь наблевать себе на спину? Понятное дело, откуда тебе, да ты, я вижу, не веришь, что такое бывает? А если в падении с одновременной ротацией на сто восемьдесят? Так-то! Ладно, так и быть, давай по порядку! В двенадцать лет я уже курил взатяжку, познал похмелье и, как в кино, стрелял с двух рук из самодельных револьверов, которые хранил в тайнике, оборудованном под полом сарая. Когда пацан понимает, что такое смерть, согласись, это чего-то стоит. Калибр семь шестьдесят два – а какая сила! Какой восторг – внутренности судорогой сводит! А вы? В своих московских дворах? Вот выпей за моих друзей, не доживших до совершеннолетия, а потом я тебе буду рассказывать. Черт с тобой, слушай!

Я жил во втором досе, таком же как и другие, темно-зеленом, двухэтажном, с красной звездой над подъездом. Я думал, что дома там – за колючкой, в поселке, а у нас досы, и это мне казалось естественным. «Ты из какого доса?» – спрашивали мы новичка, и тот, прибывший вместе со своим вечно кочующим из гарнизона в гарнизон отцом, отвечал не задумываясь, потому что дос – он и в Африке дос. А теперь представь: сосновая аллея, тщательно выметенная солдатиками, этакий Бродвей, где чинно, под руку прогуливаются офицерские пары, где кучкуется мелюзга, обменивая патроны на противогазы, где кружком, на корточках курят выходные мужики из техсостава (войлочные тапочки на босу ногу, гражданские, надетые прямо на майки, пиджаки), а со стороны аэродрома, в соснах, – огромное красное солнце: иголки выкрашены кармином, небо бледно-розовое, из офицерского клуба доносится музыка, а у самого уха пикируют жирные комары и я лениво размазываю по щеке липкую каплю крови… Разве ты поймешь? Ты даже не спросил, что такое дос – а это, чтоб ты знал, дом офицерского состава, потому что отец мой был тогда майором, переучивал «переменку» – так у нас называли курсантов-летчиков – на новую машину МИГ-25, и нечего морщиться, жизнь, чтоб ты знал, в первую очередь – подробности и ненужные к ним комментарии, а в складках между ними, между подробностями, переходя на высокий слог, – судьба, ладно, черт с тобой, согласен, с маленькой буквы.

А потом детство кончается. Как? А очень просто – однажды ты просыпаешься и понимаешь, все, голубчик, детство кончилось, потому что в трусах у тебя мокро и скользко, а на душе погано и радостно одновременно. И тогда ты думаешь: «Ого!» В то же утро у тебя меняется походка, ты начинаешь чистить башмаки, следить за стрелками на брюках и безответно, соблюдая дистанцию, любить учительницу химии, длинноногую жену капитана, командира звена, привезенную им с Западной Украины, которая однажды, выгнув стан и обернувшись через плечо, изящным движением прихлопнула на загорелой икре комара. Кажется, это называется жар первой любви – или я ошибаюсь? Так вот, весь этот нерастраченный жар – не подумай плохого – был отдан моим старшим друзьям – солдатам.

Часть у нас, как ты понял, была авиационная, и в диспетчера ребят подбирали поголовастей, как правило, городских, отчисленных из институтов, служба у них, как говорится, через день на ремень – день у пульта, день свободный, они даже на построения не всегда ходили, им вся эта обязательная солдатская жизнь была, считай, по фигу, разве что ночевали в казарме, со всеми. Ребята из роты охраны – те попроще, им и наряды, и кухня, и, само собой, строевая. А теперь спроси меня – кто такой Гена Поляк? Ладно, наливай. Выпьем за его здоровье, если он еще жив, чертяка.