Холода в Занзибаре

Ну что тебе сказать про Валеру? Длинный, узкоплечий, сапоги гармошкой, волосы уже по-дембельски, почти на сантиметр наползают на оттопыренные уши, улыбка, скорее ухмылка, у него какая-то порочная, как бы разъятая: иногда ее можно обнаружить в складках век, а иногда в углу рта или в поперечной морщине на переносице. К нам он обращался не иначе как «господа юнкера», умел и любил щегольнуть незнакомым словечком и делал это не нарочито, легко, можно сказать, с блеском. Чего хотя бы стоило только одно – «эманация»! Чувствуешь, какое оно утонченно-блядское, роскошное, как дама в «кадиллаке» с темными стеклами, и одновременно такое лукаво-ученое! Витя же, Писатель, – что называется, вещь в себе. Вот представь: маленький, щуплый, злой, особенно когда заикается, профиль и фас как будто от разных лиц, в тонких губах живет своей жизнью спичка с разжеванным концом, а в руках с ненормально гибкими пальцами постоянно кувыркается какой-нибудь предмет – коробок, проволочка, складной ножик. О чем он пишет – неизвестно, но все знают о существовании толстой тетради, которую он изо дня в день заполняет мелким почерком, сидя под знаменем в Ленинской комнате.

А теперь сосредоточься: год одна тысяча девятьсот семьдесят пятый, февраль, часть N, до отбоя полтора часа, накурено, что хоть топор вешай, теперь мысленно прикрепи на стену керосиновую лампу, а на печке в большой железной кружке пускай у тебя томится покрытый душистой пенкой чифирь. Готово? Тогда поехали.

За Витей был закреплен серый, с черными цифрами, оружейный ящик в углу, Валера же, по праву, дарованному нашей любовью, занимал в тесной каптерке всю лавку, возлежа в накинутой на плечи шинельке, будто какой-нибудь римский сенатор, в то время как мы, аудитория, ютились кто где, в тесноте, на корточках.

Как бы тебе это растолковать – понимаешь, на Валеру находило. Или накатывало. Что-то вроде припадка или транса, как бывает у шаманов, только без всяких там бубнов или настоев трав – разве что глоток чифиря, ну иногда водки. Сейчас бы сказали – парапсихологические способности, а тогда и слова такого никто не слыхал. Признаки были такие – Валера приподнимался на локте, долго, тщательно разминал в консервной банке окурок, медленно поворачивая голову, обводил нас взглядом и так, с вывернутой шеей, вдруг застывал. Глаза его постепенно делались пустыми, невидящими, по телу пробегало что-то вроде судороги, как будто по мышцам блуждали какие-то самостоятельные токи, голос становился глухим, низким – и сеанс начинался. Первым появлялся сложный запах порта, который один раз почувствовав, ты уже не спутаешь ни с чем – тут тебе и рыба, и водоросли, и гнилые фрукты, и пряности, и кислый угольный дым пароходов, и сладковатый выхлоп дизелей, потом становился слышен слитный гул чужой, по-птичьи пощелкивающей речи, прорезаемый высокими голосами мальчишек-попрошаек, и тотчас всей своей муссонной мощью на тебя наваливалась жара – хлопок рубахи лип к спине, под мышками расплывались круги, а брезгливое чувство от случайных прикосновений к смуглым, полуголым телам быстро отступало, когда ты, сощурясь, провожал взглядом узкие, танцующие бедра какой-нибудь субтильной туземки, и вдруг, там, где нефтяная пленка лениво облизывала сваи дряхлого мола, возвращая небу солнце, открывалась бухта – катера, буксиры, мотоджонки, узкая полоска пролива с едва различимым горизонтом, а следом и весь белый, сползающий с холмов к воде, как растаявшее мороженое, город.

Черт его знает, в каких книгах он все это вычитал – мне потом эти книги так и не встретились, а если б и встретились, то наверняка не произвели бы и сотой доли того впечатления. Здесь была какая-то тайна, загадка – современные умники назвали бы это виртуальной реальностью – ну и что? Разве это что-то проясняет?