Холода в Занзибаре

Что мы понимали тогда в расставаниях? Ничего, ровным счетом ничего, на то и юность, чтобы жить сегодняшним днем и не задумываться о последствиях – а все же что-то царапало душонки, скребло: неизбежность расставания мы ощущали как собственную вину, и даже в глаза друг другу старались не заглядывать – отводили. Сеансы, как ты понимаешь, прекратились, на Валеру не «находило» и все, хоть ты тресни, Витя Писатель вечерами пропадал в Ленинской комнате, а при случайной встрече заикался пуще прежнего, прочие, не упомянутые мной поименно, коммандос и головорезы юго-восточных морей нашли, видимо, какие-то сухопутные занятия и не встречались мне даже случайно, я же увлекся игрой в буру с одноклассниками, хотя играл плохо, проигрывал, крал у родителей деньги и беспричинно им хамил. Словом, что-то происходило с нами, пока чернели и сходили все эти снега и набухали всякие там почки, а что – хоть лоб расшиби, ну не понимали! Только Гена Поляк как будто ничего не замечал, был, как всегда, спокоен, добродушен, приветлив – он теперь, под снисходительным руководством Валеры, учил английский, чтобы, как ты уже догадался, беспрепятственно общаться с туземками и туземцами – слово у него не расходилось с делом – и, показывая пальцем на пробегавшую мимо собаку, судорожно скривив полные губы, радостно восклицал:

– Э дог! – А чтобы обозначить ее половую принадлежность, пояснял: – Э герл!

Неудивительно, что в это кризисное время, когда я искал ответы на самые проклятые вопросы бытия, у меня произошло стремительное сближение с Витей Писателем и как-то, страшно волнуясь, он протянул мне свою знаменитую, в зеленой клеенке, огромную тетрадь с распушенными уголками.

– Вот, ста-аричок, п-па-ачитай.

Эх, Витя, Витя… Давай-ка выпьем за его здоровье, а может, и за упокой души. Фамилия у него была дурацкая – Ноздреватый, с такой фамилией, сам понимаешь, не прославишься, но все эти годы, открывая какой-нибудь журнал, я все ждал – а вдруг? Ладно, долгих лет ему жизни или пухом земля, один черт, – поехали!