Холода в Занзибаре

Что это? Правильно, водка, не так чтобы очень хорошая, но и не скажешь, что плохая, скорее все-таки хорошая, верно? Та же была дремучего муромского разлива, «каленвал», прозванная так за чехарду букв на бледной этикетке и убойную силу, то есть самая обычная водка, которую пила тогда вся страна. А теперь представь старый, дребезжащий, с румяными склеротичными щечками пазик – это марка автобуса, в Москве на таких покойников возят на кладбище, – представь оборотившееся в салон зеркало и в нем рожу водителя в сизой похмельной щетине, билетов он не дает, но красным глазом ревниво оберегает растекшуюся по горячему дерматину капота мелочь. Представь, как из-за лесов, задвинутых к самому горизонту, выползают белые, с вмятинами синяков тучи и, постепенно набирая высоту, тянутся куда-то в сторону Волги, представь расчесанные ветром на пробор нежно-зеленые всходы черт знает чего – то ли овсов, то ли льнов, то ли ржей, и порядок охромевших домов, внезапно прибившийся к дороге, и скромные занавесочки, загородившие полумрак кислых жилищ. Представь зарывшиеся в землю останки трактора, коротко мелькнувшую фигуру бабы – серую, в сапогах и красном платке, худосочные взрывы припудренного пылью чертополоха в извивающемся кювете и поблескивающим водой, – в ней, к твоему сведению, успевало отразиться почти целиком средних размеров облако. Представь монументальные оплывшие спины женщин в шуршащей болонье (они сойдут у Выксовского поворота) и стайку покачивающихся фуражек с голубыми околышами, флаг на сельсовете у круга на конечной, когда, опасно накренившись, автобус закладывает лихой вираж вокруг побелевшего от мочевых солей постамента, на котором когда-то стоял памятник Ворошилову, а теперь к нему из чайной – приземистого, плохо оштукатуренного барака – выходят, роняя пену, с пивными кружками мужики, и среди них – наш учитель географии, бывший штурман, и он опять кричит, что Сталин убийца и сатрап, хотя прекрасно знает, что за свои слова ему придется заплатить разбитым в кровь лицом и новыми очками… Вот представь все это и ответь, как на духу – пил ли ты когда-нибудь водку, настоянную столь же сложно, густо и терпко? Вопрос, разумеется, риторический. Но это еще не все, далеко не все – ты слушай, слушай и не перебивай!

Это пока что были семечки, главное испытание – пронести – только предстояло. Капитан Посеряев, комендант гарнизона, коломенская, на кривых кавалерийских ногах верста с редкой щеткой усов, прокуренных до желтизны, был, прямо скажем, мастер высшей пробы, теперь таких не делают. Ты мог десять раз за день пройти через капэпэ туда и обратно, а на одиннадцатый, когда ты проносил ее, купленную на солдатские – бесценные! – закатанные в рыбные консервы, вклеенные в фотографии с двойным дном, комендант был тут как тут: железный крюк его пальца подцеплял твой воротник и, полуудавленный, ты мог сколько угодно хрипеть про мнимый отцовский юбилей – все напрасно, пощады не было никому – водка торжественно, под ужас, боль и сострадание расширившихся зрачков часовых разбивалась о бетонный вазон, в котором понуро произрастали какие-то невыразительные сорняки. Были, разумеется, и другие пути. Вправо от капэпэ забор постепенно вступал в болото, но в нем – в болоте – имелась гать, сооруженная каким-то доисторическим, еще времен войны майором, фамилия которого обрела бессмертие в ее названии – Перерва. Можно было воспользоваться Перервой, однако приходилось помнить, что Посеряеву, простреливавшему забор через оптику, ничего не стоило засечь тебя и устроить засаду в месте предполагаемого появления противника. Наконец, существовал заветный пролом со стороны складов – путь лежал через поселок, обходной, но не менее рискованный – мы, видишь ли, гарнизонные, смертельно враждовали с поселковыми, хоть и учились в одной школе, а потому в семи шансах из десяти я мог и имущества лишиться, и схлопотать как следует. Вот такая – вроде как у витязя на распутье – диспозиция в двухстах метрах с копейками от зеленых, с красными звездами ворот. И что прикажешь делать, водка-то не простая – дембельская!