Холода в Занзибаре

Именно Витя своим искусством примирил меня с действительностью. Один из его рассказов, прочитанный мной на уроке химии, – о трогательной любви советского матроса к марсельской проститутке – заканчивался – привожу наизусть, дословно, – вот такой фразой героини, звали ее, кажется, Мадлен: жизнь, дружок, это тройное сальто, и прокрутить его надо так, чтобы не было мучительно больно, когда настанет время приземления, чтобы – загибаясь – ты мог сказать: я пытался прыгнуть выше и лучше других, и не моя вина, что вышло так, как вышло. Когда я прочитал это, мне, не улыбайся, открылась истина, разом объяснившая все. Доказывалась она элементарно, на раз, как какая-нибудь теорема о равенстве треугольников, стоило лишь выглянуть в уже распахнутое школьное окно, чтобы навсегда похерить всяческие сомнения. В этом окне мы имели: «а» – луг, подсыхающий, еще едва тронутый младенческой зеленью, с расставленными как попало, без всякой системы, резными миниатюрками коров; «b» – лес, по всем законам перспективы истончавшийся зубчатой лиловой дугой и заведомо сырой, прохладный внутри, у подножия которого, – невидимая – подмывая корни, перепрыгивая через поваленные стволы, шумела мутная, раздобревшая полой водой Пекша; «с» – небо, промытое, без единого облака, а в нем, с ревом и свистом, сбрасывая перед посадкой керосин, закладывал вираж «двадцать пятый» – клюв изогнут, живот как у гончей, втянут, на фонаре солнечный блик – до чего ж он был хорош, собака! Теперь доказательство: примем за икс химозу, длинноногую жену капитана, я, кажется, уже упоминал ее, которая, повернувшись к классу в полный профиль, постукивает по доске указкой, задумчиво смотрит в это самое окно и утверждает, что восстановитель отдает, а окислитель принимает электроны, потому что на самом деле первый – мужчина, а второй, то есть окислитель, – женщина, что, собственно, и требовалось доказать. И в перемену, высунувшись по пояс в то же окно, я грустно твердил, что жизнь – это тройное сальто, да, тройное сальто, и будущее, со всеми его расставаниями, утратами и прочими неприятностями, начинавшееся за капэпэ перестуком колес поезда и терявшееся в необозримой лазури юго-восточных морей, вдруг, буквально в какую-то минуту, перестало тревожить, представившись чем-то вроде толстой книги, где едва прочитано начало, но уже подсмотрен конец: после долгих лет странствий я все же возвращался на родную землю и, сходя по трапу, счастливо сощурясь на низкое, застрявшее промеж раскоряченных ног портового крана утреннее солнце, держал за руку раскосую Магдалину, мать моих будущих детей, выкупленную из борделя всего за полсотни гринов. Кризис, как в старину говаривали доктора, миновал, мы снова были вместе – Валера, Витя, Гена Поляк и прочая, для удобства изложения безымянная, коротко стриженная массовка: глаза настежь, души нараспашку, и вот я уже возвращаюсь со станции Навашино с рюкзаком водки (она, по просьбе командования части, из продажи в поселковом магазине к дембелю изымалась), ибо, согласно кодексу настоящих мужчин, расставание – всего лишь одна из разновидностей праздника.