Холода в Занзибаре

Чтоб ты знал – мы ходили каботажем от Рангуна до Сайгона, разумеется, заходили в Бангкок, Сингапур, иногда отстаивались, пережидая штиль или погоню в каких-то мелких портах Индонезии. Я до сих пор помню терпкий запах палубных досок, когда их окатишь из ведра, и огромного попугая совершенно сумасшедшей окраски, усевшегося как-то на рейлинг нашей шхуны, и пальмы с толстыми волосатыми стволами, склонившиеся над кишащим черепахами мелководьем у крохотного островка в Сиамском заливе, служившем перевалочной базой для контрабандистов и населенном колонией каких-то мелких и вороватых обезьян. Веришь, но мы обошли все моря Юго-Восточной Азии, не пропустив ни одного борделя, ни одного притона. Мы познали приемы самой изощренной восточной любви, распробовали вкус живых, смоченных лимонным соком устриц, научились одним ударом штыка раскалывать кокос, понимали, что означают жесты маленького, сморщенного, как финик, китайца, зовущего в тень зловонных кварталов, – Джордж Вашингтон быстро перекочевывал в его ладонь с острыми, как у макаки, коготками, и вскоре, растянувшись на жесткой бамбуковой лежанке, погрузив в длинную трубку черный шарик опиума, ты медленно уплывал в мир блаженства и покоя. Но это еще не все, далеко не все. Ты вот сначала выпей за парней, павших за ценности белой цивилизации, выпей за доблестных ветеранов Вьетнама, преданных и оболганных, а потом представь заснеженную Россию, затерянную в лесах войсковую часть и коротко стриженных ребят в советской форме, повторяющих как молитву:

– Лучший вьетконговец – мертвый вьетконговец!

Что это было? Черт знает что – какая-то вакханалия, разнузданная оргия мечты! Благодаря Валере мы изведали ужас и ненависть, пережили горечь поражений и радость побед, узнали упоительное чувство силы, когда штык, разрывая ткань, входит в живое тело, мы десантировались с вертолетов, поднимались на быстроходных катерах по рекам, мчались по грунтовым дорогам на боевых джипах, попадали в засады и прорывались из окружения. Пренебрегая инструкцией, мы надевали вместо касок легкие пробковые шлемы и в составе карательного отряда, увешанные ножами, карабинами, гранатометами, безжалостно расправлялись с партизанами, выжигая до тла спрятавшиеся в джунглях деревни, оставляя в живых разве что женщин, стариков и детей. В Сайгоне, в увольнительной, накурившись марихуаны, мы оплакивали павших и веселились с девочками, виски с содовой – чаще мы заказывали двойной, – ром, джин, мартини текли рекой, и мы старались не вспоминать, что уже несколько лет, как проиграли эту войну, что Сайгон захвачен кликой Хошимина, а наши подружки из борделей со звонкими, как удар гонга, именами отправлены коммунистами на работы в рисовые поля.

Как-то, когда сеанс закончился и мы с обожженными тропическим солнцем глазами вернулись в полутемную каптерку, в эти снега и тоску, Валера закуривая, сказал:

– А теперь, господа юнкера, вопрос.

Надо заметить, он был мастером паузы – подождал, стряхнул пепел, неспеша затянулся, медленно, в потолок, выдохнул и наконец спросил:

– Так где самые лучшие бардаки?

Вот ты думаешь – где? То-то же. Мы начали с Бангкока и Манилы, добрались до Европы – до Марселя и Гамбурга. Но что толку!

– Холодно! – сказал и как отрезал. И сколько мы его не просили, сколько не канючили – молчал, как фаршированная рыба, и посмеивался.

А после зимы что бывает? Правильно, дембель, приказ и весна. Все как полагается: пронеслось несколько метелей, и вдруг – пальто распахнуто, шапку долой, губа забита самоходами, ну и крыша у каптерки потекла: капля, упав на печку, превращалась в этакий шустрый заполошный шарик, который метался по раскаленной плите вот именно что как ошпаренный, как будто превратиться в пар ему было западло, и если иногда, представь, ему все-таки удавалось удрать, мы испытывали что-то вроде тихого торжества, потому, надо полагать, что, как ни пошл звук этого слова, свобода – всегда преодоление неизбежности.