Холода в Занзибаре

Сейчас ты поймешь, что значит вырасти в гарнизоне, в семье аса-истребителя, летуна милостью божьей и советского офицера – никакой паники, никакой дрожи в коленях, никаких посторонних мыслей, лишь полная концентрация на выполнении поставленной задачи: решение, единственно верное, было принято мгновенно и выполнено без сучка и задоринки, словно и не в бою, а на штабных учениях. Как? А вот на фуфло ты меня не возьмешь. Как – знает только Гена Поляк, но в нем я уверен больше, чем в себе, он и под пыткой не выдаст, ну еще Валера с Витей, зато твои московские замашки, извини за прямоту, привычка чесать почем зря языком про что надо и не надо, уж не обессудь, вызывают, мягко выражаясь, опасения. Мы, офицерские дети, какими б шалопаями ни были, накрепко, с пеленок, усвоили, на чем зиждется безопасность родины, говорить еще не умели, а заповедь «болтун – находка для шпиона» блюли, что твой цадик – Моисеев завет. Так что не спрашивай – водку, не какую-нибудь – дембельскую, отходную, в количестве полный рюкзак я доставил по назначению и в срок, а каким таким образом – молчок, военная тайна, гриф «совершенно секретно»!

А теперь, глядя мне прямо в глаза, ты имеешь полное конституционное право спросить: а на кой хер ты все это рассказываешь? Что – все эти валеры, вити, а тем паче гены поляки чем-то прославили отечество? Или, может, они космонавты? Может, они вынесли из пожара ребенка с кошкой на руках? Или перевели старушку через дорогу?

Нет, и еще раз нет! – они сгинули в безвестности, настолько полной и окончательной, что у меня имеются серьезные основания сомневаться, существовали ли они на самом деле – все это я рассказываю тебе для того, чтоб ты наконец понял, как завязываются морские узлы судьбы.

Именно тогда, в тот майский незабываемый день я и наблевал себе на спину. Но прежде мы все, набившиеся в Генину каптерку, обступивши поставленный на попа оружейный ящик, сложили на нем стопкой – ладонь на ладонь – наши руки так, что замыкающая, Валерина, оказалась выше уровня глаз, и поклялись друг другу, что осенью – что бы ни случилось, – отгуляв три законных гражданских месяца, мы непременно встретимся в бывшем городе Кёнигсберге, что ныне прозывается Калининградом. Там, с недельку оторвавшись с портовыми шлюшками, мы собирались всей командой наняться на какой-нибудь следовавший в южные широты «торгаш» – и гуд бай, май лав, аривидерчи рома, семь футов под килем и свежего ветра в жопу. Но еще раньше, еще до принесения клятвы, Валера, отерев пунцовые после водки губы, хитро сощуря левый глаз, спросил:

– Ну что, юнкера, вопрос на засыпку? (Если б у меня тогда был прибор для измерения тишины – он бы не засек ни единого децибела!) Где?

Ну вот ты думаешь – где? Ну Манила, ну Бангкок, – Сайгон, сам понимаешь, отпадает, в нем уже наводят свои порядки коммунисты, – ну так где же, где? Вот и мы молчали, опасаясь ляпнуть невпопад, молчали и понимали, что сейчас – или уже никогда – Валера сорвет наконец покров с этой тайны, без владения которой ты не имел права считать себя счастливым человеком.

– Что где? – осторожно переспросил я, хотя прекрасно понимал, о чем вопрос.

– Скажи, Валера! – вразнобой загалдела каптерка.

Валера снисходительно усмехнулся:

– Пусть Писатель скажет.

Витя? Писатель? Знал и молчал? – мы уставились на него, как будто видели впервые. Даже разжеванная спичка в его тонких злых губах показалась нам знаком какой-то высшей посвященности. И точно воздушный пузырь поднялся на поверхность со дна реки и негромко лопнул. Но мы услышали:

– П-п-пномпень.

Да, дружище, – Пномпень, город, где солнце милостиво, ветры нежны, люди добры и приветливы, а по зеркальным водам бесшумно скользят длинные узкие лодки с тростниковыми навесами в корме.

Только Гена Поляк удивился:

– Пномпень?

– Да, господа юнкера, Пномпень, – подтвердил Валера.

– Почему? – простодушно спросил Гена.

– А потому, что только у девочек Пномпеня…

– Ну! – застонали мы, не выдержав паузы.

– …только у них! – половые губки трепещут, будто крылышки впервые взлетевшего птенца.

Вот что сказал тогда Валера, слово в слово, а потому изволь, голубчик, уж хотя бы пригубить, ибо находимся мы непосредственно в преддверии конца.