Холодная гора

Слушая эти истории и заклинания, Инман смотрел на воду в том месте, где течение закручивалось водоворотом; голос Пловца сливался с журчанием воды и успокаивал, как и неумолчный шум реки. Наполнив мешок форелями, они возвращались в лагерь и затем весь день напролет только тем и занимались, что отбивали мяч, толкались, хватая друг друга за плечи, и вступали в рукопашную.

Прошло немало дней, прежде чем установилась дождливая погода; за это время все они как с той, так и с другой стороны были измучены и избиты. У них были сломаны пальцы и носы, имелись и другие телесные повреждения. Ноги у всех от лодыжек до бедер были испещрены синяками всех оттенков. Ребята из Каталучи проиграли индейцам все, что могли проиграть, и даже то, что не могли: сковородки и голландские духовки, мешки с едой, удочки, ружья и револьверы. Инман сам проиграл породистую корову, и он не представлял, как объяснит это своему отцу. Он проигрывал ее кусок за куском, очко за очком, крича в разгаре игры: «Я держу пари на филейную часть этой телки, что мы выиграем следующее очко» — или: «Ставлю каждое ребро с левого бока моей коровы на то, что мы выиграем». Когда два лагеря разошлись каждый в свою сторону, телка Инмана шла с чероки все еще своим ходом, но многие из них заявляли свои права на отдельные ее части.

В качестве возмещения этого урона и на память о проведенных вместе днях Пловец подарил Инману прекрасную ракетку из гикори с натянутыми шнурами из сплетенных полосок беличьей кожи. Пловец клялся, что они сообщают ракетке скорость и хитрость белки. Она была украшена перьями ласточек, ястребов и цапель, и, как пояснил Пловец, к Инману должен перейти и характер этих птиц: увертливость, способность парить в высоте и камнем падать вниз, предрасположенность к суровому одиночеству. Не все из этих качеств перешли к нему, однако Инман надеялся, что Пловец не отправился воевать с федералами, а живет в крытой корой хижине у быстрого ручья.

Из таверны донеслись звуки скрипки — кто-то пощипывал струны и пробно проводил по ним смычком, потом медленно и неуверенно полилась мелодия «Оры Ли», прерываемая на каждой ноте неожиданным писком и завыванием. Тем не менее эту прекрасную знакомую мелодию не портило скверное исполнение, и Инман подумал, как мучительно свежо она звучит, как будто последовательность ее нот не позволяет представить будущее туманным, запутанным и неясным.

Он поднес чашку к губам, но, обнаружив, что кофе на донышке, да к тому же и остыл, поставил ее на стол. Инман уставился в нее неподвижным взглядом, не отрывая глаз от потеков кофейной гущи на стенках. Они стекали вниз, образуя причудливый узор, и застывали. У него мелькнула мысль о предзнаменовании, о предсказании будущего по застывшей кофейной гуще, чайным листам, свиным внутренностям, форме облаков. Как будто узор несет в себе какое-то особое значение. Он встряхнул чашку, чтобы нарушить эти чары, и посмотрел вдоль улицы. За рядом молодых деревьев поднимался капитолий, внушительное куполообразное правительственное здание из каменных блоков. На него падала скудная тень, чуть более темная, чем высокие облака, через которые просвечивало солнце, в то время как его серый диск клонился к западу. В легкой дымке казалось, что капитолий поднимается невообразимо высоко, он казался массивным, словно увиденная во сне средневековая башня во время осады. В открытых окнах висели занавески, покачиваясь от легкого ветерка. В сером небе над куполом кружила стая грифов; их длинные черные перья на концах крыльев едва были видны с такого расстояния. Пока Инман наблюдал, птицы ни разу не взмахнули крыльями, но поднимались ввысь, плывя на восходящем потоке воздуха кругами все выше и выше, пока не превратились в едва заметные черные черточки на небе.

Инман мысленно сопоставлял траекторию кружения грифов с причудливым рисунком, оставленным кофейной гущей на стенках чашки. Любой может быть прорицателем, потому что миром правит закон случайности. Довольно просто предсказать человеку судьбу, если он свято верит, что будущее будет неизбежно хуже, чем прошлое, и что жизнь — это путь, сопряженный с постоянными опасностями и угрозами. Насколько Инман понимал, если произошедшее в Фредериксберге истолковывать как символ эпохи, то тогда, если дело пойдет и дальше так, через какое-то время мы будем есть друг друга живьем.