Холодная комната

Так от Ясины несло горилкой и так глаза её вспыхнули, что Ребекка не удивилась бы, загорись она вся огнём выше дерева. Но Ясина вместо того вдруг стала хлестать Настю мокрой рубашкою по щекам, выкрикивая ругательства. Настя не уклонилась, не отошла, даже рук не вскинула – лишь зажмурилась и втянула голову в плечи. Платочек с неё слетел, задетый ударом, и белокурые волосы ослепительно разметались по сторонам. Ясину такое пренебрежение христианскими нормами распалило ещё сильнее. Она начала хлестать уже со всей силы, а силы было у неё много.

– Ты что, сдурела, пьяная дрянь? – крикнула Ребекка, толкнув её хорошенько. Ясина не удержалась – шлёпнулась на траву, взмахнув длинными ногами, и завизжала:

– А ну, пошла на конюшню, овца поганая! На конюшню!

Настя заплакала.

– Да за что, за что? – всхлипнула она. Щёки у неё стали красны, как гроздья спелой черешни на деревцах у забора. Ясина, зверски вздёрнув губу, рванулась подняться, но оступилась и опрокинулась вновь. Осознав, что худо ей будет, если помедлит, Настя подобрала подол сарафана и устремилась к воротам так, что вмиг её след простыл, лишь пятки сверкнули и всколыхнулась трава.

На шум вышли панночки. И вот тут у Ребекки волосы встали дыбом.

Глава шестая

Нестерпимое солнце стояло посреди неба. Зной висел неподвижный, душный. Улица опустела – свиньи и те попрятались от жары. Настя шла к конюшне. Слёзы ещё просились из её глаз, но она утёрла и те, которые были. Она ведь знала, что на конюшне – Грицко, который уж третий год смотрел на неё такими глазами, что ей немыслимо было бы показаться ему униженной страхом порки. Кричать от боли – это ещё ничего, а бояться стыдно. Земля жгла голые ноги, потому Настя шагала спешно, глядя на Днепр, синевший за огородами и лугами. Днепр казался ленивым, ласковым, сонным, но Настя знала, как он стремителен, как прожорливы его омуты, как студёно на глубине. Она вдруг представила, как взглянёт на неё Грицко, если её выловят через день. А если дней через десять, заволочённую круговертью в заводь за островком и всплывшую среди лилий? Дрожь прошла по ногам. Они замелькали вдвое быстрее.

Конюшня пана стояла на краю хутора, близко к церкви. Вокруг строения росли яблони – так росли, что редкий луч солнца дотягивался сквозь зелень и паутину на узких окнах до сотниковых коней, которых осталось на попечении Ивася с Грицком двадцать штук. Они все, кроме трёх коньков, которые притащили возок с Ребеккой, были арабские скакуны. Иных не признавал сотник. Тем трём конькам, распрягши и напоив их, сыпал Грицко овёс, когда вошла Настя.

Ивась ещё не проснулся, так как всю ночь сидел у реки, пытаясь поймать сома. Он спал на широкой лавке, накрытой толстым соломенным тюфяком. Взглянув на него, затем – на Грицка, который, увидев её, просыпал ведро зерна, Настя улыбнулась.

– Здравствуй, Грицко. Как съездили в Киев?

– Да ничего, – произнёс Грицко, отставив ведро, – привезли скрипачку.

– Видала.

– А ты зачем пришла?

– Как зачем? Разве ты не знаешь, зачем Ясина меня сюда присылает?

Грицко смутился. Видя, что он растерян, Настя приблизилась к Ивасю и тронула его руку.

– Да погоди, не буди его, – прошептал Грицко, и, подбежав к Насте, встал между ней и братом, – мы потом скажем ей, что велели тебе воды натаскать да отскрести пол, поэтому ты на два часа задержалась!

– Разве она поверит? – спросила Настя тихо и нерешительно.

– А куда она денется, если ей об этом скажет Ивась? Ивасю никак нельзя не поверить.

Некоторое время они молчали, глядя то на Ивася, то на высокий столб посреди конюшни, к которому он привязывал баб и девок для порки, то друг на друга. Один, казалось, о чём-то спрашивал, а другая знала ответ. Наконец, Грицко с внезапной решимостью взял красивую прачку за руку.

– Ну, пойдём!

– Куда мы с тобой пойдём? – удивилась Настя.

– Под дуб.

Ответ успокоил Настю, хоть и не сильно ей по душе пришёлся. Тихонько вышли.

Громадный пятисотлетний дуб стоял над оврагом, позади церкви. К нему вела извилистая тропинка среди кустов и крапивы. На небо было больно взглянуть. Горячей, влажной стеной стояло безмолвие. Ни один кузнечик не стрекотал. Добредя до дуба, Грицко и Настя спустились на дно оврага. Там, в лопухах, бежал по мшистым камням ручей. Попив и умывшись, Настя присела на кочку. Грицко, тем временем, сдвинул плоский, большой, приваленный к склону камень. За ним шло в склон углубление. Вытащив из него какой-то предмет, завёрнутый в тряпку, Грицко его развернул. То была доска размером почти как печной заслон, с одной стороны покрытая тёмной темперой. На другой стороне был начат портрет. Пока что имелись лишь очертания, но по ним уже можно было угадать Настю. Прачка не изъявила желания поглядеть на свой образ. Когда Грицко, прислонив стоймя доску к другому большому камню, достал из ямы горшочки с красками и две кисти, она слегка расчесала волосы гребешком, который висел у неё на поясе.

Грицко долго размачивал в ручье кисти, разводил краски. Наконец, начал. Точнее сказать – продолжил, встав перед доской на коленки. Дуб давал тень, спасавшую от жары. Но дышалось тяжко.