Холодная комната

Под вечер остановились в придорожном шинке. Вот уж тут Ребекка вдоволь наслушалась запорожцев, да и сама им кое-что рассказала. Выяснилось, что сотник уехал воевать с турками, а двух дочек оставил на попечение молодой, красивой вдовы Ясины, из-за которой ропщут прочие бабы и девки в хуторе, потому что она ведёт себя с ними, как госпожа. В тот день, когда пан уехал, жена попа – также молодая и недурная собою баба, сцепилась с нею из-за пустяшного дела. Сперва они обругали матом одна другую, потом пошла у них драка. Их разнимали четверо казаков и шестеро хлопцев.

– Ох, не научит она их доброму, панских дочек-то, – говорил, стуча по столу ковшом, самый молодой из трёх казаков, с таким длинным чубом, что его можно было бы обернуть вокруг головы, как женскую косу, – я ведь отлично знаю эту Ясину! Я и отца её знал, и мать, и деда, и братьев. Напрасно пан не велит её драть вожжами или лозой! А всё отчего? А всё оттого, что пан с ней свалялся!

– Полно, полно, Дорош, – возражал другой, пониже и побрюхатей, – это уж вовсе не наше дело, а панское! Видно, Господу так угодно.

И осенил себя крестным знамением. Дорош громко ударил по столу кулаком.

– Ты что говоришь-то? Богу угодно, чтоб пан жил с бабою без венчания? Это, может, в жидовской вере так принято! А у нас, у крещёных…

– Ты, дядька, просто дурак, – вскипела Ребекка, хлебнув горилки, – просто дурак, и всё тут!

– Я – не дурак, у меня есть крест! – прогудел Дорош, доставая крест из-за ворота, – вот он, крест! Меня поп крестил в христианской церкви! А твой где крест? Нету? Стало быть, дура – ты, а я – не дурак! Жидовка ты некрещёная, и жидовский бог у тебя! Жидовский! Не христианский!

– Полно, полно, Дорош, – повторял брюхатый, – это уж вовсе не наше дело, а божье! Бог, он всё видит!

Третий казак, которому отдала Ребекка конверт с письмом, объяснив, что кот его надорвал, пил молча и курил трубку. Хлебнув ещё, Ребекка куснула за небольшой и упругий зад молоденькую шинкарку, ставившую на стол вареники со сметаной. Шинкарка взвизгнула. У Дороша брови поползли вверх. Брюхатый опять принялся его утешать – мол, не наше дело, Богу виднее!

Ближе к утру Ребекка стала играть на скрипке гопак. Казаки плясали. Грицко лежал животом на лавке. Замучившись терзать струны, Ребекка уселась на его бёдра верхом и стала облизывать ему спину, задрав рубашку на ней. Тут уж и брюхатый лишь открыл рот, сказать ничего не смог.

На рассвете тронулись. И теперь Ребекка сидела рядом с Грицком. За её спиной из возка звучал дружный храп. Заря растекалась по небу, как густой вишнёвый кисель, пролившийся из кувшина. Звенели жаворонки. Дорога шла вдоль Днепра. Над ним колыхались хлопья тумана.

– Как хорошо! – вздохнула Ребекка, оглядывая зелёный степной простор с небольшими рощами, над одной из которых кружился кречет, – чудо, как хорошо!

– Да, есть где силки на перепелов расставить, – согласился Грицко, – и зайцев здесь тьма!

Грицко приглянулся Ребекке тем, что очень уж был похож на девчонку – худенький, белобрысый, с тонким горбатым носиком и большими пепельными глазами. «Юбку надеть на него заместо штанов, да ноги ему отмыть, а также и уши – любой казак закрутит усы!» – мелькнула у неё мысль. Вслух она спросила возницу, нет ли сестры у него. В ответ прозвучало, что нет никакой сестры, да и леший с ней.

– Наоборот, жаль! Была бы красавица. А брат есть?

– Да, брат есть. Ивась.

– Он старше тебя?

– Нет, младше примерно на год.

Кони шли медленно, успевая щипать траву, благо что она – сочная, густая, клонилась к ним целыми снопами с обочины. Взошло солнце. Глядя по сторонам, Ребекка увидела вдруг на западном горизонте три деревянных купола.

– Монастырь там, что ли?

– Да, монастырь, – ответил Грицко, – мужской. Я в нём обучался четыре года.

– Ты? В нём? Чему?

– Иконы писать.

Ребекка, до крайней степени изумлённая, ещё раз оглядела хлопца. Если четыре года учился, то вряд ли без толку, дурака прогнали бы сразу! Так это – иконописец, живущий помыслами на облаке? Что за вздор! О чём он способен думать, кроме как о перепелах и зайцах? Что он умеет, кроме как запрягать коней да хуторских девок хватать за ляжки?

– Иконы? – переспросила Ребекка, – и у тебя это получалось?

– Да как сказать? Игумен орал, что в моей мазне нет святости ни на грош. У меня уж слишком всё выходило так, как на самом деле! А Богородицу и святых так писать нельзя.

– А как, интересно, нужно писать иконы?

– А нужно их писать так, чтоб Дух проступал сквозь образ. Ведь икона не может заговорить с тобой и словами выразить свою святость! Стало быть, вместо слов должны быть черты. Кто будет кланяться образу, если это – образ обычного человека?

– Но ведь бывают люди, которым хочется поклониться при одном взгляде на их глаза, – молвила Ребекка, глядя, как пристяжной пытается согнать с уха овода, – или это – бесовское наваждение?

– Нет, не думаю. Я таких людей повсюду искал и запоминал, чтоб потом писать с них иконы. Но старцы мне говорили, что не должна быть икона образом человека. От неё должен исходить Дух, который есть Бог. А помыслы Бога выше помыслов человеческих.