Холодная комната

Ответа вновь не было. Кони громко храпели, засунувшись в ясли мордами.

– А меня нарисуешь?

Едва не выронив ковш, Грицко быстро выпрямился.

– Тебя?

– Да, меня, меня! Разве я плоха?

– Хороша.

– Так вот и рисуй! А я тебя награжу не хуже, чем Лиза.

Грицко, опять промолчав, вернулся к работе. Панночка посуровела.

– Что молчишь? Ведь ты меня знаешь! Я – не из терпеливых. Могу и выпороть, если что!

– Да делай со мной, что хочешь!

Отшвырнув ковш, Грицко приблизился к сундуку и сел на него, низко свесив голову с длинным чубом. Маришка позеленела. Сняв с лавки ногу, топнула ею. Взвизгнула:

– Ах ты, грязная тварь!

И выбежала так быстро, что по конюшне прошуршал ветер. Грицко лёг спать на сундук. Ивась, вернувшийся с холодцом, окрошкой и хлебом, не стал будить его – всю оставшуюся работу проделал сам, да сам всё и съел.

Грицко спал без снов. Глубокою ночью ему тревожно и ласково прошептали в самое ухо: «Грицко, Грицко! Просыпайся!»

Если бы на художника выплеснули ушат кипятку – он бы не проснулся быстрее и не вскочил с большей резвостью. Дверь была распахнута настежь. По всей конюшне стелился дымчатый саван месяца. Неподвижно, как мраморные, белели спящие кони. Спал и Ивась на широкой лавке, укрывшись свиткой. Тоскливо, жалобно, будто с кем-то прощаясь на веки вечные, шелестели за окнами тополя. Дождя совсем не было. Дрожь ползла по спине художника, словно некое существо с мохнатыми лапками. Несомненно, Настя его звала! Но как же к ней выйти, да и зачем? Нетрудно быть храбрым при свете дня, а в полночной мгле попробуй найди её, свою смелость! Гривенник, оброненный в большом поле, гораздо легче найти. Эх, правильные слова сказала ему Ребекка! Но разве баба он, не казак? Грицко постоял лицом к свету месяца, вспоминая отца, который своим геройством изумлял сотника, и, тряхнув головой, решительно вышел.

Месяц и звёзды лили на хутор и на всю степь такой дивный свет, какого Грицко ни разу ещё не видел, хоть он любил гулять по ночам. Река просматривалась на всю свою ширину, гора возвышалась огромным, чёрным чудовищем. До зари оставалось не больше часа, и тишина, как это обычно бывает перед зарёй, стояла почти могильная. Ветер лишь иногда нарушал её.

Грицко сразу увидел Настю. Она стояла среди берёзок, почти такая же белая, как они. Лишь глаза синели. Всё её тело чудно светилось сквозь сарафан. Грицко пошёл к ней. Она повернулась, и, поманив его за собой, направилась к кладбищу. Он послушно двинулся вслед за нею, хоть его сердце стучало, как все четыре конских копыта во время скачки за зайцами. Он пытался собраться с мыслями, чтоб сказать ей самое главное, но проклятые мысли путались. А она уже говорила с ним. Говорила, не оборачиваясь и даже не подавая голоса. Но её слова ложились ему на сердце, и оно билось всё медленней, всё ровней.

– Зачем ты, Грицко, мне столько всего сказал, когда рисовал меня на доске?

– Я думал, тебе от этого будет лучше!

– Мне было лучше. Я была счастлива и тогда, когда ты признался, что обманул меня.

– Но я не тебя обманул, а Лизу! Я обманул её, чтоб спасти тебя и себя!

– Я знаю, Грицко.

– Тогда почему ты бросилась в воду?

– Я не хотела ждать, когда ты меня разлюбишь. Тогда мне смерть была бы страшнее, хоть и желаннее.

– Настя, Настя! Прости меня!

– Перестань! Ты сделал меня счастливой.

– Но почему ты не можешь всегда быть тут? Почему должна туда возвращаться?

– Так там ведь – мой господин. Я должна быть с ним и служить ему.

– Настя, Настя! Как можешь ты говорить такое? Ты – дитя Бога!

– Я отреклась от Бога ради тебя. И ты навсегда останешься в моём сердце. Но я служу господину. Да вот и он, ждёт меня!

Они подходили к кладбищу. Тонкий месяц стоял над ним, ярко золотя кресты и ограды. Невдалеке белела громада церкви. Кто-то стоял около неё, в тени тополей.

– Прощай, мой любимый, – сказала Настенька, повернувшись к Грицку лицом. Из глаз её текли слёзы, – мы не должны с тобой больше видеться.

– Хорошо, Прощай, – ответил Грицко. Он понял, что ему больше быть тут не нужно, и, задыхаясь, пошёл обратно. За мельницами пропел петух.

Вернувшись в конюшню, Грицко умылся и походил взад-вперёд. Потом он достал из сундука доску, зажёг лучину и развёл краски. В окна уже светила заря.

Глава одиннадцатая

В четверг днём Маришка, встретив попа, в ответ на благословение показала ему язык. Поп плюнул ей в рожу, да не попал, а она, развившая меткость в частых переплёвках с сестрой, а также с Ребеккой, не промахнулась. Придя в неистовство, поп предпринял попытку её избить. За это она его укусила. Он пошёл ябедничать к Ясине. Та наказала Маришку, а заодно и Лизу, которая вообще была ни при чём. Ребекка при этом на всякий случай сделала вид, что она внезапно заметила таракана, и убежала с воплями в сад, где лишилась чувств, поглубже забившись в кусты крыжовника. Зрелище, которым она так мудро пренебрегла, весьма впечатлило дворовых девушек, вынужденных остаться в хате. Таков был приказ госпожи Ясины. Неудивительно, что две панночки с нетерпением дожидались субботы, хотя, конечно, сочувствовали Ребекке. Обе они её полюбили.