Холодная комната

На другой день хоронили Настю. Могилу вырыли в стороне от кладбища, у дороги, под одинокой сосной. Гроб заколотили заранее, потому что смотреть на труп, пробывший сутки в воде и сутки – на воздухе, невозможно было. Поп не пришёл. Пришли лишь Ребекка со своей скрипкой, Грицко, три дивчины и два хлопца, друживших с Настенькой. Прочие хуторяне, даже и те, которые хорошо относились к ней, рассудили, что мёртвой уже ничем не поможешь, а панночек гневить незачем. Когда хлопцы, опустив гроб, принялись закапывать яму, Ребекка вскинула скрипку и заиграла минорный этюд Вивальди. Девки заплакали. У Грицка глаза были сухи, однако не составляло труда заметить, что он проплакал всю ночь. До утра ворочалась и Ребекка. Мчась после встречи с Настей домой, она в кровь разбила палец ноги о камень. Но не спала она, разумеется, по другой причине. Когда она в поздний час прибежала в хату вся взмыленная, две панночки за столом готовились к драке. Им не спалось. Увидев Ребекку и кровь на её ноге, они разом смолкли, а затем кликнули девку, чтоб та промыла и обмотала чем-нибудь палец. Девка всё сделала. Пока длилась её работа, Ребекка думала, нужно ли говорить госпожам, кого она встретила у Днепра. Решила не говорить, тем более что у панночек никаких вопросов к ней не было. Им достаточно было знать, где она поужинала и с кем. После перевязки они сказали скрипачке, что для неё поставлена небольшая кровать в их общей опочивальне, так что теперь там аж три кровати, и хватит места ещё для трёх или четырёх. Ребекка ответила, что отлично, и предложила лечь спать. Маришка и Лиза не возражали. Такая вот получилась вторая ночь у Ребекки на новом месте.

 Засыпав яму, вкопали перед ней крест, сколоченный из досок. Несколько минут простояли молча, слушая грай ворон на ветках сосны и глядя на холмик. Небо над хутором затянуло. Как ранняя поломойщица, начинающая работу свою на цыпочках, затаив дыхание, стал накрапывать дождик.

– Пусть примет её Господь со всей своей добротою, – сказал Грицко, надевая шапку, – может быть, перед ним она и виновна, но никому из людей ничего дурного не делала никогда.

Все перекрестились, побрели к хутору. Но на полдороге Ребекка взяла Грицка за рукав.

– Спросить тебя надо.

Они отстали от остальных. Свернули к конюшне. Там были одни лишь лошади. Ивась спал у своей подружки на сеновале. К задней стене конюшни был приколочен широкий, длинный навес. Под ним стояли возы с телегами и лежала всякая упряжь. Расположившись на самом узком возу, Грицко и Ребекка стали болтать ногами, как будто было им весело. На коленях Ребекки лежала скрипка.

– Чего ты хочешь? – проговорил Грицко, глядя на забор, под которым целая десятина земли заросла крапивой и лопухами, – всё выведать про икону?

Уголок рта Ребекки, её не спрашивая, задёргался. Представляя, как это выглядит, она стала тереть и мять его всей ладонью.

– Ты ночью видел её?

– Да, видел.

– Где именно?

– Прямо здесь. Я всю ночь сидел на этом возу. Она прошла мимо.

Рот успокоился.

– А зачем ты стал её рисовать, Грицко? Ведь я точно знаю, что ты её рисовал, не Лизу!

– Я понимал, что Ясинка с Лизой ей не дадут на свете зажиться. Я не любил её, но жалел. Мне очень хотелось, чтобы она пришла к ним после того, как они погубят её. Так всё и исполнилось.

– А откуда ты знал, что если нарисовать её на доске, где был святой Власий изображён, то она придёт?

Грицко промолчал. Дождь начал усиливаться и вскоре полил такой, что сникла крапива возле забора.

– Где добыл сотник эту икону? – с жаром допытывалась Ребекка, – скажи, Грицко! Ведь ты должен знать!

– На Дунае. В каком-то монастыре. Ты ведь сама знаешь, что в тех краях, у всяких там венгров, болгар да сербов, хватает всяких чудес, и все эти чудеса очень нехорошие. Злые люди возле Дуная живут, и злые у них творятся дела! Про эту икону рассказывали такую историю. Один из учеников Иисуса в Капернауме нарисовал его на доске. Иисус сказал, взглянув на свой образ: «Изображённый на сей доске умрёт лютой смертью, потом воскреснет и будет среди живых до тех пор, покуда его с неё не сотрут!» Он это сказал потому, что знал, что на сороковой день после его казни изображение попадёт к фарисеям, и те сотрут его. А ему как раз в этот день предстояло быть вознесённым. Но эти его слова, как и остальные, простёрлись на веки вечные, и не он один был изображён на этой доске, потом с неё стёрт. Когда она оказалась в монастыре болгарском, на ней был Власий – святой угодник и покровитель скота. Услышав эту историю, пан, с которым было сто казаков, икону забрал и привёз сюда. С того дня…

– А ты это точно знаешь? – прервала хлопца Ребекка, сжав кулаки от волнения, – ты готов поручиться за достоверность?

– Да. Мой отец был в числе тех ста казаков. Он собственными ушами слышал, как настоятель, напившись с паном вина, всё это ему рассказывал. Пан не стал разорять этот монастырь, хоть сперва хотел это сделать. Икону только забрал.

– А что, разве монастырь тот не православный был?

– Православный. Но пан не любит болгар. Да и сербов тоже.

Ребекка тихо вздохнула, взглянув на серые небеса.