Холодная комната

Грицко огляделся, и, помолчав, произнёс:

– Я виделся позапрошлою ночью с ней. С Настей. Она такими глазищами и глядела! Я изменил лишь цвет их.

– Но почему ты не мог изменить и их выражение?

– Я не знаю! Просто не знаю.

Долго молчали. Ребекка жадно разглядывала икону. Грицко, тем временем, чуть-чуть выпил и поел сала. Потом сказал:

– Я хочу уйти.

– Далеко? – спросила Ребекка, сразу поняв, о чём идёт речь.

– Очень далеко. Чем дальше, тем лучше. Может быть, во Владимир. Я слышал, там есть большая иконописная школа при Боголюбском монастыре. Поступлю туда.

– Разве тебе нужно учиться чему-то у монастырских художников? – удивилась Ребекка, – ты ведь нарисовал её, как живую!

– Но ты сама сказала, что она смотрит, как из геенны огненной. По-другому я рисовать не могу. А нужно уметь.

– Не нужно! Зачем? Что может быть лучше смерти? Такой вот вечной, тоскливой, ледяной смерти? Все идут к ней, и вовсе не потому, что к ней ведут все дороги, а потому, что она – желанна! Разве не так?

– Не знаю, – сказал Грицко, – я не хочу думать, что это так. Хочу по-другому думать. Но не умею. Может быть, где-нибудь научусь.

– Да вздор это всё.

– Не вздор.

– Хорошо, иди, – сказала Ребекка, с каждой секундой всё сокрушительнее, всё глубже осознавая, откуда взялась та крыса с длинным хвостом. И стало ещё грустнее. И захотелось смотреть на всех точно так же, как на неё смотрело изображение бледной женщины с ярко-рыжими волосами. Смотреть вовеки веков.

– Но не говори никому, – попросил Грицко.

– Мой сладенький! Ты ещё не родился, когда я уже умела играть на скрипке, врать и молчать. Не скажу, не дура!

Грицко ещё посидел, а потом простились – сухо и коротко, как прощаются никогда не видевшие друг друга и встретившиеся на похоронах общего знакомого люди. Они жмут руки и говорят: «До встречи», хотя и знают, что никогда более не встретятся. После этих слов Грицко взял икону и вышел, опустив голову.

А Ребекка осталась, чтобы продолжить смотреть на стену и пить. Через час из спальни вышла Маришка. Она была вся зелёная.

– Ты куда? – спросила Ребекка, с трудом ворочая языком.

– Куда, куда! В сад! Гляжу, нажралась, уродина?

Выходя, Маришка так захлопнула дверь, что в ковше плеснулась горилка. Ребекка глянула на качнувшееся в ней своё отражение, засмеялась и стала пить его, мысленно твердя: «Сдохни, сука-жидовка! Сдохни!» Потом её стало рвать. Она не успела высунуться в окно. И хорошо сделала, потому что иначе её добил бы раздавшийся из глубины сада Маришкин вопль. На него сбежался весь хутор.

Глава тринадцатая

Ясину вынули из петли уже ледяную. Яблоню, на которой она повесилась, решено было выкорчевать и сжечь. А вот закопать любовницу пана поп разрешил на кладбище, объяснив всем, что не она виновна в своей погибели, а жидовка. Ребекка, это услышав, полезла на попа драться. Её стали бить толпой. Если бы на место события не примчалась Лиза, то и убили бы. Двое суток Ребекка не могла встать с постели и не хотела ничего есть, кроме небольшого крыжовника. На соседней кровати хрипло дышала Маришка, впавшая в молчаливое, вялое, ужасающее безумие. Лоб её был горяч, как печной кирпич после топки. Бабки поили её отварами из каких-то трав, а поп причащал, соборовал и святой водой окроплял. Само собой разумеется, каждый день служили молебны. Однако, через неделю старшая панночка умерла, не дождавшись лекаря, за которым послали в Киев, что вызвало гнев попа, потому что лекарь был немец. Отпев и похоронив панночку, пришли с вилами за жидовкой. Лиза, встав на пороге, предупредила, что если с Ребеккиной головы упадёт хоть волос, отец, вернувшись, со всех тут кожу сдерёт живьём, так как она, Лиза, сделает всё для того, чтоб это произошло. Слова, а также и грозное лицо панночки охладили пыл хуторян. Что-то проворчав в захлопнувшуюся дверь, они разбрелись по хатам.

Уже смеркалось. Две горничные девки ушли в свою половину. Панночка стала зажигать свечи по всем углам. Ребекка, сидя на лавке, курила старую трубку сотника. Под рукой у неё лежала его же старая шпага с толедским лезвием. Восемнадцатый муж – французский виконт, все четыре дня супружеской жизни только и делал, что обучал Ребекку владеть холодным оружием, и она достигла некоторых успехов. Стол, как обычно, не пустовал. Наполнив дом светом, панночка села помянуть мёртвую. Протянула ковш и Ребекке. Та, собираясь с духом, чтоб осушить ковш до дна, спросила:

– А интересно, они и Деву Марию жидовкой кличут, когда ей молятся? Или думают, что она из Киева родом?

– Да что ты хочешь от смердов? – взмахнула панночка тонкой, гибкой рукою, – я уж сама не помню, где она родилась – в Москве или в Петербурге. Давай помянем новопреставленную Маришку!

Выпили. Помолчали, глядя в окно. За ним шумел ветер и отражались в Днепре зарницы, вспыхивающие на чёрном, глубоком небе. Стоял уже конец лета.

– Около хутора бродит чёрт, – сказала Ребекка, пососав трубку. Панночка подавилась салом. С трудом откашлялась.

– Какой чёрт?

– Дьявол.