Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

Вот и в тот памятный день, после встречи с Милюковым, я заскочил туда выпить рюмку коньяку и чашечку кофе. В зале было довольно оживленно, и я не без труда отыскал себе свободный столик.

Не разглядывая публику, опустился на стул и достал из кармана пиджака верстку рассказа, который шел в воскресном номере «Последних новостей» и которую получил от Павла Николаевича, и стал эту самую верстку вычитывать. Вдруг я уловил — вы ведь знаете какой у меня острый слух! — обрывок фразы, произнесенный на русском языке:

— Терпение — медицина бедных!

Я поднял от верстки глаза и увидал любопытную пару. Ему было лет под пятьдесят, но выглядел он очень моложаво — весь какой-то подтянутый, прямой — отличная гвардейская осанка, ежик коротких седеющих волос, очень спокойное и доброжелательное лицо, умные пронизывающие глаза.

Его спутнице — шатенке с красивыми густыми волосами, мягкими волнами спадавшими на плотные, чуть широковатые плечи, было немногим больше тридцати. Вся она светилась каким-то необыкновенным счастьем, любовью к своему спутнику. Она не отрывала нежного взгляда больших, чуть навыкате, серых глаз от его лица и громко, от души хохотала над каждой его шуткой.

Признаюсь, я невольно залюбовался этой парой и… немного позавидовал. Разве есть на свете большее счастье — любить и быть любимым? Конечно, нет…

Некоторое время спустя я вновь встретил их у Дюпона. Они сидели за угловым столиком, он, как и прошлый раз, был подчеркнуто-спокоен и заботливо-предупредителен к ней. Она — нежна, весела и непринужденна. Он что-то сказал, она расхохоталась, привстала и вполне по-парижски сочно поцеловала его в губы.

Допив кофе, я бросил на них прощальный взгляд и вышел на улицу. Больше я их не встречал, но порой вспоминал с некоторой грустью: как редка такая любовь и как они должны быть счастливы друг другом…

И вдруг, спустя год или два, я куда-то опаздывал, выскочил на улицу Моцарта и прямо-таки налетел на женщину, одетую в глубокий траур. Она молча взглянула на меня крупными серыми и до боли знакомыми глазами. У меня внутри даже что-то дрогнуло от какого-то мистического ужаса. Я остолбенело взглянул на ее красивое, бледное лицо, застывшее в каком-то смертельном отчаянии, и тут же вспомнил — это та самая незнакомка, которую встречал я у Дюпона!

Она даже, кажется, не услыхав моих извинений, заспешила прочь.

Какая трагедия произошла? Что заставило эту женщину, которую я видел прежде такой счастливой и беззаботной и спутнику которой я позавидовал, что заставило ее облечься в траурные одежды? Никогда мне этого уже не узнать.

Все это с необыкновенной остротой и даже болью я припомнил совсем недавно, когда, отпраздновав мой день рождения, я долго не мог уснуть. Лежал в постели и выдумывал события вокруг истории, невольным свидетелем которой я некогда стал.

Фантазия работала вовсю. Я легко представил себе сцену их первой встречи, по-молодому вспыхнувшей любви, согревшей их души, столько видевшие и перенесшие и уже не рассчитывавшие на счастье. Но вот внезапно умирает ее друг, бывший генерал. И она вновь остается в одиночестве, в пустой квартире чужого города, среди равнодушных и чужих людей… И она точно теперь знает, что счастья и любви ей больше не видать.

Утром я долго спал, а проснувшись, тут же сел за стол… Написал одним духом, но дня три шлифовал. Так и появился рассказ «В Париже». Ваше профессиональное любопытство, Александр Васильевич, удовлетворено?

…Когда они возвращались на «Жаннет», звезд уже не было — вновь небо заволокли тяжелые тучи, брызнул мелкий теплый дождик. Где-то рядом сильнее зашумел горный ручей.

* * *

Ну а теперь о самом дне рождения.

Незаметно, за работой, подошел юбилей — 70-летие. Иван Алексеевич записал: «23.Х.40. (10.Х.40 по старому стилю), 11½ часов вечера.

Шум дождя по крыше, шум и постукивание капель. Иногда все сотрясающие раскаты грома. Лежал, читал «Несмертельного Голована» Лескова, потом выпил полстаканчика водки.

70 лет тому назад на рассвете этого дня (по словам покойной матери) я родился в Воронеже на Дворянской улице. Сколько лет еще осталось мне? Во всяком случае немного, и пройдут они очень быстро…

Проснулся поздно (в 9 часов), с утра было серо и прохладно, потом весь день шел дождь. Все-таки мое рождение немного праздновалось — баранье плечо, вино (Марга подарила Понте-Канэ). Галина переписывала «Таню», которую я кончил вчера в 5 часов вечера».

Вера Николаевна сделала подарок — преподнесла пакетик кофе, который давно хранила для дорогого дня.

Когда «барышни» и Зуров, за неделю перед этим вернувшийся из психиатрической лечебницы — в очередной раз! — разошлись по своим комнатам, они долго-долго сидели вдвоем.

Бунин вспоминал Орел, Елец, Полтаву, годы молодости, свои первые влюбленности, страдания, бедность.

— Всю жизнь — бесконечная работа, напряженные размышления, честное отношение к собственному дару — голос Бунина задрожал, — и сколько обид я познал, сколько испытал воистину трагических часов! Неужели, чтобы жить благополучно, надо стать подлецом?