Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

Накинув свой потрепанный серый халат, Иван Алексеевич отправлялся в сад. Здесь он с простодушием сугубо штатского человека облюбовал себе «бункер» (как он сам его называл) — будку для инструментов местного садовника. Она была крыта соломенным навесом, прилеплялась к скале и была малоприметна. Этого, по мнению писателя, было вполне достаточно, чтобы чувствовать себя в безопасности.

Когда раздавался отбой, Иван Алексеевич выходил из-под соломенного укрытия, на ходу перечитывая написанные за время алерта странички — фрагменты нового рассказа.

— Назовите мне другого, кто писал в подобной смертельной опасности? — спрашивал он семейных. И хотя глаза его хитро и весело блестели, но он все же гордился своей неустрашимостью. Впрочем, в «бункер» он ходил только под давлением жены. В тех случаях, когда алерт заставал его в отсутствие Веры Николаевны, он даже не выходил из кабинета [68].

* * *

Из писем Веры Николаевны Буниной в Москву: «Иван Алексеевич был бы доволен, что вы больше всего цените книгу «Темные аллеи». Он считал, что там каждый рассказ написан «своим ритмом», в своем ключе, а про «Чистый понедельник» он написал на обрывке бумаги в одну из своих бессонных ночей, цитирую по памяти: «Благодарю Бога, что он дал мне возможность написать «Чистый понедельник»…

Он говорил даже перед смертью, что у него vie mongueé[69] и что он не сделал того, что мог бы сделать… Сжатость он любил, и вы правы, что многие рассказы — настоящие романы. Правильно, что он сближается с Пушкиным, которого он обожал и превосходно изображал его, каким он ему казался» (30 января 1959 года).

«…Я прожила 46, даже 47 лет в близком общении с творческим человеком и пришла к заключению, что творчество — тайна. И объяснить его — попытка с негодными средствами. И на творческих людей влияют больше жизненные явления, чем те или иные идеи».

И еще несколько строк, за которыми скрывается так много! «Может быть, нужно жить в России, в центре ее, чтобы понимать по-настоящему его творчество…» (8 марта 1959 года). Это горькое признание равнодушия западного читателя к творчеству Бунина. Сколько талантов не раскрылось от этого непонимания, у скольких сложились крылья! Лишь исключительность бунинского характера, его удивительная жизнеспособность позволили ему все более и более набирать с годами творческую высоту.

* * *

Безмерно велика власть воспоминаний! Стоило Бунину выйти из ограниченного пространства, на котором стояла «Жаннет» (не столь уж и «роскошная», как вспоминалось Вере Николаевне, но все-таки достаточно удобная), как память его обращалась к прошлому. У его постоянного собеседника (и единственного в этих прогулках!) Бахраха временами возникало ощущение, что его присутствие — лишь повод, чтобы Иван Алексеевич вслух высказывал свои мысли. Мысли о тщетности и кратковременности земного существования все сильнее тяготили его, все ближе он видел то «освобождение», отвратить которое никому из смертных невозможно.

Омерзительность разложения — что может быть ужасней! Но еще тяжелей ему было потерять весенние теплые ночи, когда звездная бесконечность дрожит в легком мареве, несравненную красоту южных закатов с одетыми в пурпур легкими облаками на горизонте, особую синеву векового, остро пахнущего старой хвоей и янтарной смолой соснового леса в яркий зимний день, когда лишь он мог смотреть на всю эту прелесть не зажмуриваясь, не отводя глаз. (Да, была у него такая особенность — даже на солнце, по признанию Бунина, он мог смотреть спокойно, не ослепляясь.) А женская красота, наслаждение умной книгой и собственной литературной работой… Да мало ли чего неповторимо прекрасного приходится оставлять на этой грешной и милой земле!

«К старости, да еще холостой, мечтательной становишься, вообще гораздо чувствительнее, чем в молодости… Ведь ото всего остаются в душе жестокие следы, то есть воспоминания, которые особенно жестоки, мучительны, если вспоминается что-нибудь счастливое…» — так он писал в то время в «Речном трактире». Разве это и не о себе?

— Иван Алексеевич, вы никогда не пробовали составить свой дон-жуанский список? — спросил, однажды во время прогулки Бахрах.

— Тогда лучше было бы составлять список неиспользованных возможностей, — ответил тот. — Но ваш бестактный вопрос разбудил во мне рой воспоминаний. Какое удивительное время — молодость! Сколько было счастливых встреч, незабываемых мгновений! Жизнь уходит быстро, и мы начинаем, ценить ее лишь тогда, когда все осталось позади.

Давно это было. Случился у меня головокружительный роман с некой Любой Р. Никогда после я не встречал ни таких глаз, ни таких изумительных точеных рук.

Представьте только зимнюю Москву начала века; молодость, льстящая самолюбию известность, рестораны, литературные кружки, публичные чтения, громкие овации, цветы, легкость и беззаботность жизни…

Я был в упоении от жизни. Свои отношения с Любой воспринимал как должное. И вот однажды, незадолго перед сочельником, я устроил Любе скандал — так, из-за какого-то незначащего пустяка, из неловкого слова.