Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

— Какая погода! — взревел тот. — И о каком здоровье может идти речь, пока эти два холуя — Гитлер и Муссолини, собираются править миром! При одной этой мысли я не могу жить спокойно. А вы — «здоровье, здоровье»! Вот бы поймать этих фюреров, посадить в клетку как самых кровожадных зверей, да возить их по городам и весям, добрым людям показать этих уродов. Ведь сколько слез и крови пролито по воле этих злодеев!

«Это было до крайности рискованно, — вспоминал Г. В. Адамович. — По счастью, бунинская смелость последствий для него не имела. Но могло бы быть и иначе, так как доносчиков, платных или добровольных, так сказать, «энтузиастов», даже не требовавших за свои услуги, вознаграждения, развелось в Ницце достаточно, и некоторые были известны даже по именам.

Когда мы вышли, я упрекнул Бунина в бессмысленной неосторожности. Он ответил:

— Это вы тихоня, а я не могу молчать. — И, лукаво улыбнувшись, будто сам над собой насмехаясь, добавил:

— Как Лев Николаевич!»

Сколько раз он сам рассказывал о случаях проявления геройства Толстым — будь то на Кавказе или Севастополе, когда тот усиленно испытывал себя, увлекался и военною и всякой другой опасностью, или когда Толстой в глухом лесу вышел с прутиком против своры бросавшихся на него собак. Чувство собственного достоинства у обоих писателей было сильнее чувства животного страха.

В августе 1942 года подпольная французская организация известила местных евреев, что ближайшей ночью будут произведены среди них аресты. Бунин укрыл у себя пианиста Либермана и его семью. Рискуя сам, он несколько дней прятал их. Позже они перебрались (по словам Бахраха) в США, спаслись от фашистов. Уже в 1964 году Либерман писал советскому литератору А. К. Бабореко: «…Иван Алексеевич был стопроцентным русским патриотом, думая только о спасении Родины от нашествия варваров».

Частыми гостями на «Жаннет» бывали и русские люди — солдаты Красной Армии, захваченные фашистами в плен и отправленные на работу во Францию, в частности в Грас. «Когда Бог даст нам свидеться, расскажу о пленных — их у нас бывало в гостях немало (еще при немцах), — писал в одном из писем Бунин 23 ноября 1944 года. — Некоторые в некоторых отношениях были настолько очаровательны, что мы каждый раз целовались с ними как с родными… Они немало плясали, пели — «Москва, любимая, непобедимая»…»

— В своем дому можно поссориться, даже подраться, — внушал Бунин Бахраху. — Но, когда на вас бандиты прут, тут уж, батенька, все склоки свои надо в сторону отложить, да всем миром по чужакам ахнуть, чтоб от них пух и перья полетели.

Вот Толстой проповедовал непротивление злу насилием, писал, что войны нужны лишь власть предержащим. Но, напади враги на Россию, войну продолжал бы проклинать, а всем сердцем за своих бы болел. Так уж нормальный, здоровый человек устроен и по-другому быть не должно. А русский поражен тоской и любовью к Отечеству сильнее, чем кто-либо…

— Кстати, о Толстом, — вставил свое слово Бахрах. — Ведь он действительно утверждал, что война из патриотических целей — обман и великое зло?

Бунин оторопело посмотрел на собеседника.

— А вы сами это читали? — Иван Алексеевич грустно покачал головой. — Вот, не читали. Я, простите, наслушался всякой болтовни по этому поводу — «Толстой антипатриот»! Вы верите в это? Кто любил Россию больше? Может, Савинков, Керенский или Лейба Бронштейн-Троцкий?

Так вот, если вы согласны, что Лев Николаевич принадлежит России больше, чем кто-либо другой, в том числе и его так называемые критики, то будем рассуждать дальше. Более того, если вы не торопитесь (а торопиться нам теперь некуда), то я пойду отыщу выписку, которую я сделал в канской библиотеке.

Шмыгая шлепанцами, Бунин удалился к себе наверх и долго не возвращался. Наконец он появился, держа в руках несколько исписанных листков.

— Сидите тихо и слушайте! — строго сказал он. — Критики ссылаются чаще всего на слова Толстого из его трактата «В чем моя вера?». Я их выписал из четырнадцатого тома Полного собрания сочинений, изданного Пошей Бирюковым в 1913 году: «…Я знаю теперь, что разделение мое с другими народами есть зло, губящее мое благо, — я знаю и тот соблазн, который вводил меня в это зло, и не могу уже, как я делал это прежде, сознательно и спокойно служить ему. Я знаю, что соблазн этот состоит в заблуждении о том, что благо мое связано только с благом людей моего народа, а не с благом всех людей мира. Я знаю только, что единство мое с другими людьми не может быть нарушено чертою границы и распоряжениями правительств о принадлежности моей к такому или другому народу. Я знаю теперь, что все люди везде равны и братья. Вспоминая теперь все зло, которое я делал, испытал и видел вследствие вражды народов, мне ясно, что причиной всего был грубый обман, называемый патриотизмом и любовью к отечеству… То, что мне представлялось хорошим и высоким — любовь к отечеству, к своему народу, к своему государству, служение им в ущерб благу других людей, военные подвиги людей, — псе это мне показалось отвратительным и жалким».