Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

У моих друзей пируя,

Ел змеиную икру я,

Пил настойку из клопов

И вино из бураков.

Остальное тоже было

Очень вкусно, очень мило:

Суп из наба[62], фарш из блох

И на жареное — мох…

В дневнике он записал: «Все это недалеко от правды. «Новая Европа»!»

Порою в столовой Бунин появлялся с праздничным выражением на лице и хозяйственной сумкой в руке. Это означало, что он вернулся «с боевой операции по добыванию продуктов питания».

В такой день, стараясь не привлекать внимания окружающих, писатель с утра исчезал с «Жаннет», унося с собою какой-то таинственный сверток.

Спустившись по Наполеоновой дороге, Бунин попадал в старый город. Здесь, в кривых и крутых улочках, когда-то — лет за двести до описываемых событий, бродил уроженец Граса Оноре Фрагонар, которому суждено было стать национальной гордостью Франции.

Теперь же другой великий, которому предстояло стать гордостью России, и не художник, а писатель, пытался променять изящный фрак или несколько прижизненных книг Бальзака или Мериме на что-нибудь съедобное.

От книг бакалейщики сразу отказывались («такого, слава Богу, в доме не держим!»), а фрак долго мяли в руках, зачем-то плевали на пальцы и растирали по сукну, пристально рассматривали на свет, кряхтели, но свой товар выложить не спешили.

— Какой французский бог создал таких болванов! — прорывало наконец долго крепившегося Бунина. — Как ты смеешь плевать на фрак, в котором я вальсировал с принцессой Ингрид, а шведский король пожимал мне руку?! Денег у меня было столько, что я мог скупить все эти паршивые лавчонки вместе с их дурацкими хозяевами!

Упоминание королей благотворно действовало на республиканские души потомков Фрагонара. Они выдавали за «английский товар» несколько яиц и пару килограммов картошки (которая неизменно оказывалась мороженой), а когда крепко везло, добавляли пачку сигарет.

Бунин входил в столовую с выражением на лице, которое, по его замыслу, должно было выражать непроницаемость и спокойствие. Но на нем ясно читалась радость: он гордился своими успехами коммерсанта.

— Господи! Вот еще нашелся купец Иголкин! — горестно восклицала Вера Николаевна, уже успевшая обнаружить в шкафу исчезновение еще одной вещи. — Эти жулики-торговцы опять, Ян, тебя облапошили!

В последний день марта 1942 года Галина и Марга спустились на завтрак в столовую в особо приподнятом настроении:

— Мы завтра уезжаем, — тихо проговорила Галина. — Месяца два поживем в Каннах, а там будет видно…

На следующий день Иван Алексеевич записал в дневник:

«I. IV. 42. Среда.

С утра пухлое небо, к полудню солнце, но слегка затуманенное.

В 14–45 ушла с мелкими вещами Галина. Возле лавабо[63] остановилась, положила их, согнувшись, на земле. Тут я отошел от окна. Конец. Почти 16 лет тому назад узнал ее. До чего была она не похожа на теперешнюю! Против воли на душе спокойно и грустно. Как молод был и я тогда…

Час дня. Я все еще в халате, без штанов. Все не могу привести себя в порядок. Хотел ехать в Ниццу с утра — раздумал, проснулся в 6, потом опять спал от 9 до 10.

Сейчас в доме пусто — Бахрах в Ницце, Вера и Зуров завтракают в городе — дома нечего. Я съел крутое яйцо и кусочек мортаделлы[64] — все «благоприобретенное» (т. е. выменянное самим Буниным. — В. Л.).

Очень страдал весь день от воспоминаний своей протекшей жизни».

Безусловно, это была с его стороны любовь — с ее «пламенной страстью», терзаниями, наслаждениями, проклятиями, со всеми теми взлетами и падениями духа, какие бывают не только у поэтов — у всех нормальных людей, не тронутых ущербностью чувств или ханжеством.

И, словно подводя итог своим отношениям с Галиной, Бунин записывает в дневник 18 апреля 1942 года:

…«Весенний холод, сумрачная синева гор в облаках — и все тоска, боль воспоминаний о несчастных веснах 34, 35 годов, как отравила она (Г.) мне жизнь — до сих пор еще отравляет! 15 лет! Все еще ничего не делаю — слабость, безволие — очень подорвалось здоровье!…»

Тяжело было жить рядом, наблюдая ее вместе — даже не с другим! — с другой. Еще тяжелее стало, когда она после полутора десятка лет пребывания под одной крышей, ушла навсегда…

Кому, как не поэту, стоило вспомнить собственные строки, написанные еще в 1906 году и словно предсказавшие судьбу:

…Мне крикнуть хотелось вослед:
«Воротись, я сроднился с тобой!»
Но для женщины прошлого нет:
Разлюбила — и стал ей чужой…

* * *